К сожалению, шар поднимался недостаточно быстро. Он долго крутился и дергался в воздухе, но потом все же полетел, хотя и довольно низко над землей, унося с собой надежды всего Парижа. Лишь через некоторое время шар по какой-то неведомой причине вдруг взвился ввысь, полетел, как полагается, и, точно летучий призрак, влекомый ветрами надежды, поплыл в сторону Тура.

Но в Тур Гамбетта, увы, прибыл слишком поздно. Прежде чем он успел собрать войско, Наполеона III взяли в плен, и Франция, избитая и окровавленная, сдалась.

— А ведь мы тогда готовы были войти за ним даже в ад! — сказала Сара и провела пальцем по изогнутому шраму у себя на животе. — Армейские продолжали хранить запасы взрывчатки в подвалах нашего театра, поскольку во всех странах мира считается варварством бомбить госпитали, полные раненых. Во всяком случае, так меня уверял Гамбетта. Жаль, что он не объяснил этого и пруссакам.

Тото был очаровательным малышом. Его бабушка попросила меня за ним присмотреть. Он был такой же хорошенький, как маленькая Нина, с такими же пухлыми щечками и тоже немножко ленивый. Он стоял от меня всего в двух шагах во дворе театра, когда пруссаки сбросили на нас бомбы, и его осколком разрезало пополам. — Сара рассказывала об этом каким-то неожиданно ровным, тусклым голосом. Эскофье много раз видел ее на сцене. Если бы это была речь, написанная Виктором Гюго, Сара заставила бы ставни в окнах греметь от глубины ее горя. Но сейчас она стояла перед ним, маленькая, нагая, и почти шептала. — А потом, разумеется, был подписан мирный договор, и пруссаки превратились в немцев, а огромная часть Франции перестала принадлежать французам. И нас еще уверяют, что все это нужно простить! А как же Тото? Очаровательный малыш Тото? Он-то не обрел мира. Казалось, огромный тигр разорвал его когтями пополам и выпотрошил в приступе ярости и чисто звериной жестокости.

Сара смотрела на Эскофье такими глазами, что он невольно вспомнил глаза коней в своем полку. Одного за другим он тогда был вынужден убивать этих изящных, прекрасных животных, ибо голодали люди. Он быстро произносил молитву и старался как можно быстрее перерезать коню горло. А потом тушил конину, сдабривал ее соусами, готовил рагу и уговаривал себя, что благодаря каждой отнятой им лошадиной жизни он спас десятки жизней человеческих. Чечевица, горох, бобы, макароны — он старался раздобыть что угодно, лишь бы растянуть подольше запас конины, лишь бы отложить как можно дальше смерть следующего животного, которым придется пожертвовать.

Через три дня после того, как армия сдалась, в живых осталось лишь несколько похожих на скелеты лошадей, брошенных умирать на берегу канала Сен-Мартен. Этим славным животным, на спине которых воины некогда храбро бросались в самую гущу битвы, Эскофье прежде старался отдать каждый сэкономленный кусочек пищи, но теперь он был бессилен, и они поворачивались и смотрели ему вслед мутным взором — в точности как Сара сейчас.

— Вы совершили ради Франции очень смелый и мужественный поступок, — сказал он.

Она покачала головой.

— Я просто исполнила свой долг. Ведь я имела возможность отослать в Гаагу мать, сестру и маленького сына, так что вполне могла себе позволить и храбрость проявить. У большинства выбора не было.

Она вытащила из шкафа какое-то платье и надела его. Сшитое из белого атласа, отороченное белыми перьями по горловине, на манжетах и по краю роскошного трена, это платье так оттеняло рыжие волосы Сары, что голова ее казалась объятой пламенем. А кожа словно стала еще прозрачней. И только глаза ее были темны и необычайно печальны.

Одевшись, Сара села за стол напротив Эскофье, и он спросил:

— Почему вы мне об этом рассказываете?

— Хочу, чтобы между нами не возникало никаких иллюзий.

Эскофье пришлось улыбнуться.

— Но ведь вы — актриса. Разве это возможно?

— То, что вы видите на подмостках, — это некая дистиллированная история моей души. А то, что вы видите напротив себя за этим столом, — это личность. Это я сама.

Он встал и налил ей бокал «Моэ». Она сделала большой глоток. Повисло неловкое молчание. Ведь, в конце концов, они были еще совсем чужими друг другу.

— Ну, хорошо, — сказал он. — А что еще мне следует знать?

— Я выросла в монастыре и хотела стать не просто монахиней: я хотела стать святой. Я хотела любить Бога безграничной любовью.

Эскофье снова сел.

— А вот теперь, по-моему, вы надо мной смеетесь.

— Нет. Это правда.

— И вы по-прежнему католичка?

— Non. Я ведь по рождению еврейка, но я знакома со многими католиками, и многие из них — люди весьма храбрые, сторонники крайних, решительных действий. Я им весьма сочувствую и была до глубины души возмущена тем, какие преследования обрушились на них здесь, во Франции. Но Бога для меня не существует. Не может существовать. Ведь если бы Он существовал, разве Он бросил бы Париж на произвол судьбы?

Эскофье чувствовал ее горе столь же остро, как свое собственное. Он и сам много раз задавал себе этот вопрос.

Взяв в руки маленькую душистую клубничку, он спросил:

— А разве это не дар Божий?

— Нет. Это просто дар лета; это лето так проявляет себя, только и всего.

Эскофье легонько провел ягодкой по ее губам.

— А этот аромат?

— Как обещание красоты, которую нельзя сохранить.

Эскофье нежно поцеловал Сару — точнее, едва коснулся губами ее губ.

— А вкус?

И он положил клубничку ей в рот. И прочел по ее лицу то, что в душе уже знал. Ягода была удивительно сладка.

— Как могла возникнуть такая ягода без участия Бога? — спросил он.

Сара засмеялась и взяла его маленькие руки в свои.

— Вы — удивительный человек, мой дорогой Эскофье. Обещайте, что мы с вами всегда будем друзьями.

«Друзьями?» Это слово больно его укололо. Он-то надеялся на большее. Гораздо большее.

Эскофье мягко от нее отстранился и встал. Потом спокойно сказал:

— Я пришлю мальчика, и он все это уберет, когда вы закончите трапезу.

А потом он вышел, не сказав ей больше ни слова.

Взяв в руки тонкий длинный нож, предназначенный для того, чтобы счищать мякоть с костей, Эскофье быстро нарезал нежное розовое мясо ягненка. Обычно всем этим занимался его rotisseur[47] Ксавье, который был родом из Эльзаса, а о тамошних мясных блюдах и всевозможных сосисках и колбасах из долины Рейна всегда ходили легенды. Однако Леон Гамбетта специально уточнил: весь ужин Эскофье должен приготовить сам — для любого другого исполнить подобную просьбу было бы невозможно, но Гамбетта никогда прежде не резервировал для своих встреч отдельный кабинет и уж совершенно точно никогда не диктовал никаких особых условий для подготовки к ним. И Эскофье пришел к выводу, что нынешняя встреча для него очень важна и, возможно — собственно, так думали и все остальные, — имеет целью новые контакты с немцами. Уж как минимум там будет принц Эдуард — об этом свидетельствовала просьба приготовить седло барашка. А то, что Гамбетта, скорее всего, будет встречаться именно с немцами, означало, что доверить Ксавье подготовку жаркого никак невозможно.