протеста, воображения и утопизма, поскольку оно полностью разделено, с одной стороны, социальным конфликтом механизма, обладающего способностью и властью программировать, а с другой — призывом к творчеству и счастью, которым постоянно угрожает логика машин… Эти два аспекта показывают, что главная область конфронтации постоянно приближается к области знания и идей. Это объясняется не только фактом, что знание стало производительной силой, присвоение которой обществом является проблемой столь же важной, сколь важна в индустриальном обществе проблема собственности, но, кроме всего, тем фактом, что, чем больше общество расширяет свою способность к самоизменению, тем больше оно руководствуется символическими представлениями о себе и социальном действии. Так что интеллектуальный мир, который казался существующим где-то между обществом и сферой принципов и ценностей, ныне обнаруживает себя как сердцевину социальных конфликтов и уже полностью не способен обрести убежище в объективности или башне из слоновой кости наподобие прежних ученых…
Социология дольше не может состоять лишь в высвечивании социальной природы, а должна анализировать составляющие части всех социальных объектов так, чтобы выявлять находящиеся под их покровом социальные отношения и потому значения, скрытые под тем, что кажется чисто административными или техническими категориями. Прежде всего именно в этом смысле мы должны избегать всяких попыток определить это общество как технологическое или называть его в соответствии с каким-либо из его технических инструментов» [242, с. 429].
Таким образом, формирование «общества знания» создает новые типы социального неравенства, во многих отношениях более жестко разделяющих общество, чем неравенство классов индустриального общества. Однако воспроизводить эти новые типы неравенства в иных культурах нет необходимости, поскольку структура общества складывается под воздействием всей совокупности условий и факторов. Конструирование будущего «общества знания» России — исторический вызов всему нынешнему российскому обществоведению и, прежде всего, российской социологии.
Надо очень ответственно отнестись к опыту Запада, где процесс становления «общества знания» пошел явно не по лучшему пути, и причиной этого стал ряд допущенных с начала 80-х годов концептуальных ошибок (при тактических успехах в «холодной войне»). Об этом предупреждает Грей: «Пропасть между насаждаемыми политическими идеями и современными политическими реалиями редко бывала столь широка и губительна, как сейчас. Мы сможем сохранить свое либеральное наследство с тем большим успехом, чем сильнее станем стремиться, как велел нам Мейнард Кейнс, к новой мудрости, соразмерной новому веку. Началом этой мудрости будет понимание того, что западный консерватизм, приняв политический курс и философию неограниченной свободы рынка, тем самым запустил программу собственного уничтожения» [103, с. 182].
Оптимистические представления идеологов «третьей волны», согласно которым в «обществе знания» будут господствовать демократические свободы и отношения, основанные на расширении гражданских прав, изначально были ошибочными. На это указывали не только критически настроенные социологи, но и крайние апологеты (например, Аттали). В действительности Белл, Кан и Тоффлер под демократией понимали, скорее, тип отношений внутри «элиты знания», напоминающие корпоративную демократию (и даже братство) уклада научной лаборатории. В целом же, представляя общество как систему, социологи с самого начала предсказывали неизбежность ужесточения внутреннего порядка («мобилизации» общества).
Строго говоря, в футурологии «общества знания» само понятие демократических ценностей в содержательном плане отсутствует. Даже Тоффлер в своей книге «Сдвиг власти. Знание, богатство и насилие на пороге 21-го века» (1990) признает, что власть — это «стул на трех ножках — насилия, богатства и знания» [40]. Демократическое волеизъявление как четвертая «ножка» власти у него отсутствует. Уже в первых докладах Римскому клубу мы видим важный философский сдвиг — отказ от демократии и обоснование диктатуры. У Э. Ласло прямо речь идет о «глобальной геомеостатической системе», управляемой «благотворительной диктатурой технократической элиты». Появились рассуждения неолиберальных философов о том, что «расширение демократизма угрожает демократии» (Г. Раднитцки [35]). Соавтор второго доклада Римскому клубу Э. Пестель писал: «два важных института нашей западной демократии, парламентская демократия и социальное свободное рыночное хозяйство, страдают известной слабостью — они способны реагировать преимущественно лишь краткосрочно».
В докладе Римского клуба 1991 г. сказано: «Научно-технический прогресс приводит ко все большей уязвимости общества, и это особенно отчетливо проявляется по мере распространения различных электронных устройств. Электростанции, нефтеперерабатывающие заводы, атомные реакторы, центры связи и банки данных — все они представляют собой насыщенные самой совершенной техникой нервные центры, деятельность которых сама по себе становится все более опасной и которые довольно легко могут стать объектами диверсий и политического терроризма. Мы уже являемся свидетелями того, как коварное проникновение компьютерного „вируса“ может стремительно поражать огромные системы, и поэтому можем представить, как электронный шпион способен полностью разрушить международную банковскую сеть» [135, с. 105].
При этом в представлении о желательном политическом порядке «общества знания» наблюдается сочетание технократизма с тягой к иррациональному. Жак Аттали писал: «Проблемы, которые будут досаждать человеку грядущего тысячелетия, требуют, чтобы мы восстановили идею зла и идею святости, поставив их в центр политической жизни» [52].
А. Турен предложил для характеристики постиндустриального общества новый критерий:
В констатации сдвига «общества знания» к полицейскому порядку с нарастанием тоталитарных тенденций сходятся все — и апологеты, и критики этого общества. Вот высказывания социологов с противоположных флангов.
Д. Белл: «Сейчас становится все более очевидной угроза полицейского и политического наблюдения за индивидами с использованием изощренной информационной техники… Наиболее важным было установление чрезвычайно большого количества правительственных банков данных с громадными досье почти на каждого жителя страны. 54 агентства, предоставивших информацию на этот счет, доложили о существовании 858 банков данных, содержащих 1,25 миллиарда записей на индивидов» [63, с. 340].
Ф. Джордж: «Мы сами порождаем явления, которые могут уничтожить нас! Все это ясно видно в „обществе банка данных“, которое — при всей его эффективности, позволяющей привлечь власти к медицинским потребностям пациентов, раскрытию преступлений, кредитам и ко всему, что связано с этим, — в то же время порождает средства, способные во все большей степени контролировать сообщество. Именно подавление сообщества является главной, пусть даже неосознанной целью западных правительств…Политические изменения, выглядящие как несомненные и в слаборазвитых, и в западных странах, суть изменения в сторону тоталитаризма. Это предполагает лишь возрастающий контроль над индивидуальной свободой. Выработка более подробных аргументов зависит, в сущности, от успехов науки. Цель науки — предсказывать, понимать и контролировать. Наука весьма преуспевает в своих целях, поэтому мы можем ожидать более контролируемого общества» [112, с. 361, 366].
М. Фуко указывает на то, что прототип системы тоталитарного контроля, которая складывается в современном «обществе знания», закономерно возник в момент зарождения этого общества, на волне Научной революции. Это развитая Руссо концепция государства, где власть осуществляется посредством
