Однако контору чиновника-регистратора на Стейнинг украшали вазы с летними цветами, а манеры его были весьма степенными и ничем не уступали поведению церковного проповедника. Кэтрин показалось, что до нее донесся голос ее любимого отца, и у нее появилась убежденность в том, что, пусть они женятся и не в церкви, у них есть церковное благословение на этот брак. Когда она протянула руку, чтобы на нее надели обручальное кольцо, ее губы предательски задрожали. Они с Чарлзом всегда принадлежали друг другу, но теперь их любовь освящена законом. Она не без грусти оглядывала контору, при этом упорно думая о том, что, хотя здесь нет ни алтаря, ни свечей, ни торжественной атмосферы, они с Чарлзом все равно пребывают под неусыпным взглядом Господа.
На обратной дороге в Уолшингэм-Террас солнце ярко освещало их лица. Чарлзу пришлось держать поводья одной рукой, ибо другая сжимала руку Кэтрин. Это будет их самым привычным и заветным любовным жестом до самой старости, думала она. А нынешние успокоение и умиротворенность останутся с ними надолго и после того, как прекратятся самые страстные объятия.
Возле дома собралась Толпа. Чарлз и Кэтрин несколько минут стояли молча, принимая бурные овации. Когда же к ним направился один из газетчиков, Чарлз предупредительно поднял руку:
– Оставьте мою жену в покое. Очень скоро я выйду к вам и отвечу на все вопросы.
«Моя жена…» Кэтрин почувствовала, что щеки ее зарделись, как у совсем еще юной девушки. Они прошли в гостиную, где их дожидалась Нора с малышками, а верная Эллен уже накрыла стол для праздника. Комната была полна цветов, на комоде виднелась стопка поздравительных писем и телеграмм. «Как много добрых пожеланий», – подумала Кэтрин с благодарностью. А ведь она сама представляла собой огромную опасность для Ирландии и ее дела, но все эти люди простили ее!
Подошла Нора и сняла с ее головы тюрбан с фиалками. Потом Кэтрин опустилась на колени перед Клер и Кэти. Она прижала обеих дочурок к себе.
– Мамочка, а у тебя щечки мокрые, – посетовала Кэти, а Клер очень строго сказала:
– Не надо плакать в таком красивом платье, мама.
В дверь постучала Филлис и вошла с трепетным видом.
– Миссис О'Ши, вы не могли бы спуститься на минутку? Тут один мужчина из газеты, он настойчиво требует встречи с вами.
– Что это значит, Филлис?! – гневно воскликнул Чарлз, –
В ответ все громко рассмеялись, и с этой минуты больше не было слез.
Миссис Парнелл… Наконец-то это сбылось. Это правда! Когда после долгого и веселого праздника Чарлз заснул, Кэтрин лежала без сна и, вслушиваясь в его мерное, спокойное дыхание, ощущала рядом с собой его любимое тело, словно это происходило с нею впервые в жизни, и каждый его мускул, каждый выступ его худого тела казался ей чем-то новым… Близость его тела и сейчас была для нее чем-то незнакомым и возбуждающим, волнующим. Может быть, потому, что наконец-то иные слова были сказаны им, может быть, потому, что теперь на ее пальце блестело обручальное кольцо? Может быть…
Но вскоре последовали новые расставания и разлуки. Чарлз уехал в Париж на встречу с ирландскими изгнанниками, а из французской столицы отправился в Ирландию. «О Ирландия, – размышляла Кэтрин, – она, словно страшная неизлечимая болезнь, пожирает его. Так голод и недуги пожирают многострадальных крестьян». Кэтрин с ужасом вспоминала о несчастье, постигшем Чарлза, когда ему в глаза попала известь. Поэтому теперь он посылал ей телеграммы ежедневно. Не всегда это были веселые послания, просто они говорили ей, что ее любимый жив. «В столице Слайго люди настроены враждебно, против нас все священники», – сообщал он ей. А на следующий день приходила другая телеграмма: «Очень дружелюбно настроенное меньшинство». Потом от Чарлза пришло печальное известие: «О'Келли больше нет с нами». О'Келли был одним из самых близких Чарлзу людей. Одно веко Чарлза сильно пострадало от извести, и теперь на нем красовался грубый шрам. Однажды Кэтрин спросила, как он реагирует, если кто-нибудь с насмешкой выкрикивает имя Китти О'Ши, на что Чарлз ответил:
– Они просто не знают твоего настоящего имени, моя милая.
Наступил август, и летняя жара начала постепенно спадать. Пшеница на полях неподалеку от их дома стала золотого цвета. Сентябрь принес с собой проливные дожди, с деревьев опадали листья, в погожие дни они шуршали под ногами. Пришла ранняя осень. Но все вокруг выглядело так, словно на дворе была ранняя зима.
Чарлз опять готовился к поездке в Ирландию.
– Я, как всегда, пришлю тебе телеграмму из Дублина.
– Дорогой, ты выглядишь таким усталым.
Чарлз был всецело погружен в дела, страшно напряжен. Может быть, поэтому он отнесся к ее тревоге раздраженно.
– Только не проси меня опять бросить все… потому что я скорее умру, нежели не доведу свое дело до конца! – Уловив муку в ее глазах, он запоздало прибавил: – Ведь это единственное, о чем я всегда тебя прошу.
Она прикусила губу и отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.
– Конечно, ты должен делать то, что считаешь нужным, – тихо проговорила она. – Что ж, я положила в саквояж шерстяные носки и теплое белье. Не забывай переодеваться, когда промокаешь под дождем. Ты ведь не думаешь, что сидение в мокром благотворно влияет на твой ревматизм?
– Хорошо, Кэт, хорошо.
– И обещай, что попросишь у доктора Кенни успокаивающих порошков, если боли станут нестерпимыми.
– Ну пожалуйста, Кэт, не надо волноваться. Кенни и так наблюдает за мной, как за какой-то старухой. – Он уже уходил, и в глазах его читались иные мысли; он не думал сейчас ни о Кэтрин, ни о докторе, ни о своем здоровье. Он думал только о своих делах. – Надеюсь через неделю вернуться. Пришлю телеграмму.
Ирландская осень с самого начала больше напоминала зиму. В Креггсе, где Чарлз произносил речь, небо почти касалось тучами верхушек деревьев, и, когда Чарлз произнес свою речь только до середины, начался страшный ливень. Однако его никогда не останавливала скверная погода. И, презирая всякие убежища от дождя, Чарлз, промокший до нитки, оставался на трибуне и говорил, невзирая на то, что его аудитория почти вся разбежалась. К ливню остались равнодушны только те, кто беззаветно любил своего вождя.
Когда наконец мистер Парнелл согласился поехать в гостиницу и переодеться в сухое, его уже трясло от лихорадки, а кости ломило от боли. Ревматизм разыгрался не на шутку.
Несмотря на советы доктора Кенни отдохнуть, Чарлз поехал обратно в Дублин и провел там три дня, работая над проектом новой газеты. Одним из последних, самых тяжелых для Чарлза ударов было отступничество лояльного «Гражданина». Газета стала эхом сепаратистов, возглавляемых Тимом Хили, и начала печатать его излияния, а поскольку этот негодяй был по-своему талантлив и убедителен, то непозволительно было оставить это безобразие без ответа. А значит, необходима оппозиционная пресса. Поэтому Чарлз упорно работал над проектом создания новой газеты, которая проводила бы в жизнь его политическую установку.
Оставшиеся у Чарлза друзья сильно тревожились о его здоровье. Его щеки пылали от лихорадки, глаза запали, а временами казалось, что Чарлз пребывает в полугорячке. Однако он неустанно ездил по стране, прежде чем возвратился в Англию на выходные, как он обещал Кэтрин. Он надеялся как следует отдохнуть в каюте, а потом – несколько дней – дома. Чарлз считал, что за эти несколько дней он окончательно придет в себя, и собирался вернуться в Дублин в следующую субботу.
Он стоял на палубе и махал рукой мистеру Келли и мистеру Клэнси, которые пришли на пристань проводить его. По-прежнему шел дождь, и море было серо-стального цвета, когда теплоход медленно отошел от причала. Провожающие смотрели вслед уходящему теплоходу, вглядываясь в одинокую фигуру худощавого мужчины, стоящего на палубе. Мистер Келли и мистер Клэнси провожали взглядом пароход до тех пор, пока он, превратившись в маленькую точку, и вовсе не скрылся из виду. Почему-то обоим казалось, что человек, только что простившийся с ними, прощался и с этой землею… Прощался навсегда.
Кэтрин не ожидала приезда Чарлза и очень обрадовалась при виде его. Но ее радость сменилась
