то ни стало восстановить то, что кануло в далекое прошлое.

По лестнице и вниз, откуда не доносилось ни звука. Значит, очень поздно. Это хорошо. Прошел еще один день, и мы все еще живы. И, возможно, даже стали немножко умнее. Во всяком случае, настолько, чтобы понять, что существует еще огромное количество вещей, которые нам неведомы. Хотя надежда узнать их не утрачена. Вот чего мне недоставало, когда я сидел, скорчившись и воя от боли в той проклятой камере и прижав руки к выжженным глазам. Виала! Как бы хорошо было тогда поговорить с тобой хоть несколько минут! Но я учился в отвратительной школе, где даже более щадящий курс обучения не сумел бы привить мне твоего милосердия. И все же… трудно сказать. Я всегда чувствовал себя куда больше охотничьим псом, чем загнанным оленем, куда больше охотником, чем жертвой. Ты, возможно, кое-чему и сумела бы научить меня, смягчила бы горечь, умерила ненависть. Но вот было бы это к лучшему для меня? Не уверен. Ненависть и так умерла вместе с тем, к кому я ее испытывал, а горечь прошла сама собой — но, оглядываясь назад, я все задавал себе вопрос: выполнил бы я свою задачу, если бы горечь и ненависть не поддерживали меня? Выжил бы в темнице без этих своих безобразных друзей, что упорно тащили меня назад, к жизни и здоровью? Это теперь я могу позволить себе роскошь порой представить себя оленем, а тогда подобные мысли могли оказаться для меня смертельно опасными. О нет, милая леди, я совсем не уверен в том, что было бы для меня тогда лучше, и вряд ли когда-нибудь узнаю это.

На втором этаже было все недвижимо и тихо. Снизу доносился слабый шум. Спите сладко, милая леди… Еще один поворот по лестнице. Интересно, познал ли Рэндом момент истины? Скорее всего нет, иначе он или Бенедикт уже вышли бы на связь со мной. А что, если с ними что-то случилось?.. Глупейшее занятие — самому будить лихо. Пусть будет что будет, мне совершенно осточертело ходить вокруг да около.

Первый этаж.

— Уилл? — окликнул я. — Рольф?

— Лорд Корвин!

Оба стражника приветливо раскланялись со мной. По их лицам я понял, что все в порядке, но ради проформы спросил, как дела.

— Все тихо, лорд Корвин, все в порядке, — ответил старший из них.

— Вот и отлично, — сказал я и двинулся дальше, входя в мраморный обеденный зал.

Это должно сработать! Обязательно! Если только время и сырость не совсем уничтожили его… И тогда…

Я миновал длинный коридор, где пыльные стены почти смыкались у меня над головой. Темнота, тени, мои шаги…

Я подошел к двери в конце коридора, открыл ее и остановился на площадке. Потом стал спускаться в подземные пещеры Колвира, вниз по винтовой лесенке, мимо горящих по обе стороны редких фонарей.

Рэндом был прав: если что-то изобразить примерно на уровне той далекой площадки, где светился Первозданный Образ, который мы видели сегодня утром, то сходство непременно будет весьма близкое.

Еще вниз. Во мраке извивались и покачивались на стенах тени. Последний факел — и залитый светом фонаря сторожевой пост показался мне декорацией, забытой и абсолютно застывшей, будто вделанной в стену. Я спустился с последней ступеньки и пошел к посту.

— Добрый вечер, лорд Корвин, — с лучезарной улыбкой поздоровался со мной тощий как покойник человечек, удобно прислонившийся спиной к ящику для всякого барахла и куривший трубку.

— Добрый вечер, Роджер. Как дела в нижнем мире?

— Крысы, пауки, летучие мыши. Лишь они тут в движении. Мир и покой.

— Тебе нравится эта служба?

Он кивнул:

— Я пишу философский роман с элементами ужаса и пандемии. Над этими частями я работаю как раз внизу.

— Подходящее местечко, — согласился я. — Кстати, не найдется ли у тебя фонаря?

Роджер вытащил фонарь из своего сундука и зажег его с помощью свечи.

— А конец романа будет счастливым? — поинтересовался я.

Он пожал плечами:

— Я буду счастлив, это уж точно.

— Я имею в виду, добро торжествует, и герой уводит героиню в постель? Или ты прикончишь всех?

— Ну это вряд ли было бы справедливо.

— Ладно, не обращай внимания. Может, однажды я и прочту твой роман.

— Может быть, — сказал он спокойно.

Я взял фонарь и пошел туда, куда не ходил уже очень давно. И обнаружил, сколь сильны еще отголоски былого в моей душе.

Вскоре, двигаясь вдоль стены, я определил нужный мне коридор и вошел в него. Теперь оставалось просто считать шаги. Ноги сами знали путь.

Дверь в мою старую камеру находилась чуть в стороне от других. Я поставил фонарь на пол и обеими руками налег на дверь, чтобы открыть ее как можно шире. Она подавалась со скрипом и ворчаньем, даже со стонами. Затем я поднял фонарь повыше и вошел внутрь.

Тело у меня сразу онемело, а в животе свернулся холодный тугой комок. Начался озноб, и я с трудом поборол сильнейшее желание выскочить отсюда, захлопнуть за собой дверь и сбежать куда глаза глядят. Я не ожидал от себя подобной реакции. Я боялся хотя бы на шаг отойти от этой тяжелой двери с латунной обивкой; казалось, она непременно захлопнется у меня за спиной и тут же будет заперта на все засовы. Какое-то мгновение я не испытывал ничего, кроме чистейшей воды ужаса при виде этой крошечной грязной клетушки. Потом заставил себя сосредоточиться на частностях — на той дыре в полу, что заменяла мне уборную; на черном пятне, где я развел костер в последний день… Я провел левой рукой по внутренней поверхности двери и обнаружил следы тех царапин, которые нанес некогда черенком сломанной ложки. Я вспомнил, чего стоила моим рукам эта попытка вырезать замок. Потом наклонился, чтобы рассмотреть свою работу поближе. Бороздки были вовсе не такими глубокими, как казалось мне тогда, во всяком случае, по сравнению с толщиной двери. Я только сейчас осознал, как преувеличивал свои слабые силы в стремлении вырваться на свободу. Я отошел от двери и посмотрел на стену.

Рисунок был виден очень слабо, пыль и влажность сделали свое дело. Но я все еще мог разглядеть очертания маяка Кабры, изображенного все тем же черенком заточенной ложки. И волшебство все еще ощущалось в этом наброске, что в итоге дало мне возможность оказаться на свободе. Я чувствовал эту волшебную силу, даже не взывая к ней.

Я повернулся лицом к другой стене.

Тот рисунок, на который смотрел я сейчас, сохранился хуже, но ведь он и выполнен был в ужасающей спешке, при свете последних нескольких спичек. Я даже не все мог разобрать на нем, хотя память помогала восстановить кое-какие детали, что были теперь не видны. Передо мной какая-то комната или библиотека, где вдоль всех стен тянутся полки с книгами; на переднем плане — рабочий стол, за ним виднеется глобус… Интересно, подумал я, а что, если попытаться стереть с картины пыль?

Я поставил фонарь на пол и вернулся к другому рисунку, уголком одеяла попытался осторожно протереть участок возле самого фундамента маяка. Линия стала более четкой. Я еще раз протер рисунок, нажимая чуть сильнее. Неудачно, я уничтожил примерно дюйм рисунка.

Я отступил от стены и оторвал широкий лоскут от края одеяла. Затем свернул остаток в некое подобие подушки и уселся на нее. А потом медленно, осторожно принялся за работу над маяком. Мне необходимо было как следует потренироваться, определить нужный нажим и тому подобное, прежде чем пробовать очистить другую картину.

Через полчаса я встал, потянулся, сделал несколько наклонов и как следует растер затекшие ноги. Изображение маяка было теперь чистым, однако я уничтожил процентов двадцать рисунка, прежде чем усвоил, с какой силой нужно нажимать на тряпку. Вряд ли, решил я, удастся добиться лучших результатов.