спряталась. Можно поискать. Вот бы на лошади!» «Куда?» «Куда, куда! — передразнил я своего двойника- спорщика. — Куда глаза глядят. Только подальше отсюда».

Настырный спорщик опять сбивал меня, толкал в беличье колесо, но я уже вцепился зубами в спасительное «Уходить!». Уходить, и все! Надо сейчас же обдумать, как мы это сделаем. Как будем уходить от войны… Я, кажется, начинаю дремать. Явь путается со сном. Надо все хорошо продумать.

Так. Правильно: мы едем все на дрожках. На тех, что я видел в овраге. Вот они. Да, мы едем по степи. И с нами отец. Он в майке, в той, в которой любил ходить дома. А на мне костюм. Откуда костюм? Он же сгорел на пожаре. Нет, целенький, без дырок. В руках у меня вожжи. Впереди стреляют. Вырастает лес взрывов. Кричу отцу: «Надо поворачивать. Там война!» Он смеется: «Езжай, езжай!»

Он ничего не знает, он не был на нашей войне и напрасно смеется. Взрывы катятся на нас. Ближе, ближе. Сейчас накроют. Кричу. Но крика не получается, голос сел. Только хрип, удушье. Такое уже было со мной. И не во сне. Сейчас тоже не сон, потому что слышу, как ухают и сотрясают землю взрывы. Вот-вот они накроют нас. Отца уже нет. Нет и дрожек, а есть разрастающиеся режущий свист и взрывы, от которых глохнешь. Блиндаж встряхивает. Что-то падает с полки. Вскрикивает тетя Нюра.

— Господи, господи, да что же это?

Я тяну на голову одеяло. В блиндаже уже никто не спит. Сергей жмется ко мне, испуганно сопит, вот-вот захнычет. Три дня назад его контузило волной от взрыва тяжелого снаряда.

— Не успел добежать до блиндажа, — плакал оглохший Сергей. — Не успел…

Сейчас глухота его прошла, но его все еще сотрясала дрожь. Она какими-то волнами пробегала по его телу, и это пугало меня.

Прижимаю его рукой, он, напрягаясь, ждет нового взрыва, потом шепотом спрашивает:

— Ты чего стонал? Опять нога заболела?

— Нет, лежи.

Еще плотнее прижимаюсь к брату. Он успокаивается, вдвоем не так страшно. Заворочался на нарах и Витька. Он что-то шепчет Сережке. Теперь совсем не страшно. А главное, я знаю, что делать.

— Мы уходим, — шепчу Сергею. Витька высовывает голову из-под одеяла и тянется к нам. Застонал, видно, неловко повернулся, — у него все еще болит грудь. Его ранки заживают хуже, чем моя. А все оттого, что ленится делать перевязки. Тетя Нюра замаялась с ним.

— Куда уходим? — дышит мне в лицо Витька. Он уж залез под наше с Сергеем одеяло, горячий, как печка. Наверное, опять температурит.

— Уходим отсюда. Понимаешь, надо к нашим…

Витька молчит, а потом вновь шепчет:

— А как же мы пойдем?

— Я зна-а-аю… — за меня отвечает Сережка. — Нам к бабушке надо. У них дом…

«Мудрый у меня брат, конечно, к бабушке, в Бекетовку. Слухи доходили, что у них там и дома целы».

— А как к бабушке, кругом же немцы?

Теперь Витька шепчется с Сергеем, они продолжают мой спор с самим собой. Понимают: пока живы, надо что-то делать.

— А мы по берегу Волги, — говорит Сергей, — прямо под кручей и пойдем.

«Ты гляди! Ай да Серега!» Мне уже и спать не хочется, и обстрел вроде бы стихает.

— Как же мы пойдем, ведь стреляют?

— А мы ночью.

— Ночью тоже стреляют. Слышишь, как бухают?

Сергей сопит. Он думает.

— А мы переждем. Когда перестанут…

— Надо утром все высмотреть, — соглашается Витька, — все подготовить и идти всем вместе… Надо сказать Костиной матери.

Нет, Витька — хороший парень. Он не виноват. Ему, наверное, и самому стыдно за то сало. И тетя Нюра хорошая. Это все война.

Она людей гнет.

— Вы чего колготитесь? — тихо спрашивает мама. — Спите! Теперь до утра стрелять не будут.

— Мы спим, — отвечает Сергей. И, повернув голову ко мне, шепчет на ухо: — Нам только до оврага добежать. А там прямо к Волге. И по берегу…

«Нам только пережить эту ночь, — думаю я, — дождаться утра. Обязательно пережить эту длинную ночь, и тогда все будет по-другому. Мы уйдем отсюда все: и Сергей, и мама, и Витька, и тетя Нюра, и Костина мама с маленькой Катькой… Нас осталось немного, но мы уйдем, мы выживем. Только бы дождаться утра».

Меня разбудил крик тети Нюры. Когда открыл глаза, увидел: она спиной прижимала дверь блиндажа и кричала так, будто ее хотели убить. Все соскочили с нар и бросились к ней. Первой подоспела бабка Устя, отстранила сноху, распахнула дверь и шагнула по ступеням вверх.

Тетя Нюра оборвала крик, потерянно глядя вслед бабке Усте, словно та шла к пропасти. Мы сбились у выхода, боясь выглянуть за порог. Сергей испуганно захныкал, мы с Витькой тоже были готовы удариться в рев.

Тетя Нюра опомнилась и начала теснить всех от двери.

— Уходите, уходите, туда нельзя.

Ничего не понимая, мы пятились, а тетя Нюра, расставив руки, подталкивала нас к нарам.

— Да что там случилось? — дрогнул мамин голос. — Что? — И она, пошатываясь, пошла к выходу. Навстречу ей по ступеням уже спускалась бабка Устя.

— Там германцы, — тяжело переступив порог, выдохнула она и прошла в свой закуток.

Все смотрели на нее, даже шатнулись ей вслед, ждали, что она скажет еще, будто от ее слов теперь зависела вся наша жизнь. Но бабка молчала. Постояла у нар, привычно поправила свою постель и вдруг, резко повернувшись, опять пошла к выходу.

— Надо воду слить.

— Какую воду? — вскрикнула тетя Нюра. — Вы что, мама?!

— Там дождевая вода набралась. — И ее галоши уже зашлепали по порожкам.

Сергей тормошил меня за плечо.

— Там немцы, что ли? Немцы?

Я отстранил его руку и осторожно выглянул за дверь. Потом сделал еще несколько шагов.

Все было так же, как и вчера. Доски двери холодные, в белой росе. Седая изморозь на камнях и щепках вокруг блиндажа, только появились небольшие лужицы стылой воды. Ведь ночью шел дождь. Я глянул на заволжский лес — там тоже все было таким же. Через темную полоску поредевших деревьев и низкие рваные тучи, повисшие над ними, тяжело пробивались лучи просыпающегося солнца. Перевел взгляд на развалины и пепелища и вдруг метрах в шестидесяти увидел грязного серого мужичка. Он сидел на каком-то коробке, повернувшись невидимым мне лицом к полоске Волги, и что-то бормотал.

«И это немец?» — чуть не вскрикнул я, и тот испуг, который вошел в меня там, в блиндаже, вместе с криком тети Нюры, стал проходить.

Рядом со мною вынырнул Витька и тоже молча уставился на серого мужичонку. Я, осмелев, огляделся: через развалины Нижней улицы, согнувшись, быстро шли двое — в руках автоматы почти