были они говорить? О банде. А не вернее будет сказать – о том, что банды не было? Какое же сопротивление, не говоря уж о столь яростном и упорном, что «следы борьбы» видны во всех направлениях, могла бы оказывать банде громил слабенькая, беспомощная девица? Несколько здоровенных ручищ сдавили бы ее так, что не пикнешь, – и все. Жертва, ни жива и ни мертва, – в их полной власти. Как вы сами понимаете, возражения эти сводятся прежде всего к тому, что если нападение произошло в кустарнике, то преступников не могло быть несколько. А стоит нам представить себе, что нападал один, тогда, но только в таком случае, и борьба должна была, по всей вероятности, идти такая отчаянная и упорная, что «следы» ее совершенно отчетливы.

Но это не все. Как я уже говорил, сам факт, что убийцы могли бросить вещи в кустарнике, должен возбудить подозрения. Просто не представляю себе, что такие улики могли оставить на месте преступления по недосмотру. Ведь унесли же труп, не спасовали, а гораздо более явная улика, чем труп (лицо которого вскоре стало бы неузнаваемым из-за разложения), – платок с именем убитой – остается предательски лежать на месте преступления. Банда такой оплошности не допустила бы. Такой промах мог совершить только тот, кто действовал в одиночку. Давайте подумаем. Человек только что совершил убийство. И вот он один на один с той, которая уже отошла в мир теней. Перед ним бездыханное тело, оно нагоняет ужас. Неистовство страсти прошло без следа, и душой завладевает простой человеческий страх перед делом рук своих. Будь с ним сообщники, он сохранил бы присутствие духа. А он – один на один с мертвой… Он трепещет, он не может опомниться. Но убрать труп надо во что бы то ни стало. Он тащит мертвую к реке, оставив прочие улики на месте, потому что ведь, пожалуй, и невозможно захватить все разом, проще вернуться за оставленным потом. А путь к реке тяжек, а страх все растет. Жизнь, шумящая где-то поодаль, то и дело напоминает о себе. И не раз он то ли слышит, то ли они ему просто мерещатся, шаги непрошеного соглядатая. Даже огни города приводят в смятение. Наконец, после множества долгих задержек, в полном изнеможении, он дотащился до берега и избавляется от своей страшной ноши, возможно воспользовавшись лодкой. Но сулите ему теперь любые сокровища, грозите ему любой карой – ничто we погонит одинокого убийцу еще раз той же вымотавшей все его силы опасной тропой к кустарнику, где все полно воспоминаний, от которых кровь стынет в жилах. И он не возвращается, решив, будь что будет. Ему уже не вернуться туда и при всем желании. Им владеет одна мысль – поскорее отсюда. Ему уже никогда не вернуться к этим страшным зарослям, от которых он бежит, словно грозная расплата уже настигает его.

А если бы орудовала банда? Они действуют скопом, и это внушает им уверенность в себе; хотя ее-то как раз настоящему громиле и без того не занимать стать, а ведь именно из самого отчаянного сброда испокон веков и сколачиваются банды. Их много, говорю я, поэтому они не растеряются, не сробеют, подобно убийце, цепенеющему от страха в одиночестве. Случилось что упустить одному, другому, даже третьему, – четвертый позаботится. Они бы ничего не оставили; их несколько, и им ничего не стоит унести все сразу. Незачем будет и возвращаться.

А, кроме того, «из платья, от края подола до пояса была выдрана полоса примерно в фут шириной, но не оторвана совсем. Трижды обкрутив вокруг талии, ее завязали на спине петлей». Цель ясна – чтобы сподручней было ухватиться при переносе тела. А стали бы несколько человек возиться с этим? Будь их трое или четверо, взяли бы труп за руки и за ноги, – вот и все, да так и легче нести. Такое приспособление годилось только для одного; и теперь нам понятно также, почему «ограда между кустарником и рекой оказалась поваленной, следы на земле свидетельствуют о том, что здесь протащили волоком какую-то тяжелую ношу». Стали бы несколько человек еще валить ограду, перетаскивать волоком труп, который им ничего не стоило мигом передать друг. Другу с рук на руки через какую угодно ограду? Если бы труп уносили несколько человек, то откуда бы появиться на земле следу тела, которое тащили волоком?

Рассмотрим теперь замечание «Le Commerical», которое я уже отчасти разбирал. «Кусок материи в два фута длиной и в один шириной, оторванный от одной из юбок злополучной девицы, – пишет газета, – был обмотан под подбородком вокруг шеи и завязан на затылке – явно с целью заглушить крики. Это дело рук молодцов, у которых носовые платки не водятся».

Я уже замечал, что ни один уважающий себя подонок без платочка не выйдет. Но сейчас меня интересует другое. Что этим обрывком материи воспользовались не за неимением носового платка, как вообразила «Le Commercial», явствует из того, что платок бросили в кустарнике; а что он не предназначался «заглушать крики», ясно из того, что в дело употребили именно эту повязку, а не платок, который гораздо больше подходил для такой цели. В протоколе говорилось, что эта полоса материи была «свободно накинутой на шею, концы связаны тугим узлом». Сказано не очень вразумительно, но по существу выходит совсем не то, что описано в «Le Commercial». Ширина полосы – восемнадцать дюймов, а стало быть, хоть это и всего-навсего муслин, достаточно было сложить ее в несколько раз или скрутить жгутом, – и получалась прочнейшая перевязь. Так ее и скрутили. Вот мое заключение: убийца у Мари был один; отнеся труп на какое-то расстояние (от кустарника или от другого какого-нибудь места), держа тело на весу за повязку вокруг талии, он убедился, что так ему далеко свою ношу не унести – тяжеловато. Он решает тащить ее волоком, тут и появляется след на земле. Теперь ему нужно что-нибудь вроде веревки – тащить тело. Привязать мертвую можно за руку или за ногу, удобней всего – за шею, тогда голова не даст привязи соскользнуть. Безусловно, первая мысль убийцы была о повязке, закрученной вокруг талии. Она, конечно, была бы в самый раз, но ее надоразматывать, а с петлей, которую он затянул, пришлось бы повозиться, да она была еще и не до конца «оторвана» от платья. Проще оторвать новую полосу от юбки. Он и вырвал, привязал за шею, покрепче и поволок свою жертву к реке. То, что к это» «повязке», несмотря на лишнюю возню с ее изготовлением и хотя с ней было не так уж сподручно, все-таки пришлось прибегнуть, что без нее было не обойтись, свидетельствует, что необходимость в ней возникла при обстоятельствах» когда платка уже не было под рукой; иными словами, как мы себе и представляли, – уже не в кустарнике (если убийство происходило там), а по пути к реке.

Но, скажете вы мне, ведь в показаниях мадам Делюк(!) особо оговаривается, что некая банда слонялась где-то неподалеку от зарослей примерно тогда же, когда, видимо, и произошло убийство. Допустим. Не поручусь, однако, что в то время, когда разыгралась эта трагедия, в тех же окрестностях не слонялось с дюжину банд вроде той, которую описала мадам Делюк. Но обратила на себя негодующее внимание мадам Делюк, показания которой к тому же даны с большим запозданием и не внушают особого доверия, только та, которая, по словам этой почтенной и не упустившей ни одной подробности старушки, вдоволь отведала ее пирожков, бренди, а платить и не подумала. Et hinc illae irae *.

Но каковы показания мадам Делюк дословно? «Явилась целая ватага сущих висельников, горланили тут, напили, наели и убрались, не заплатив, в том же направлении, что и молодой человек с барышней; вернулись эти бесстыдники, когда уже смеркалось, и через реку гребли так, словно спешили поскорее унести ноги».

Ну так вот, эта самая «спешка» вполне могла представиться мадам Делюк и несколько большей, чем было на самом деле, так как она продолжала оплакивать свои пошедшие этой орде на потраву пироги и пиво, за которые, видимо, все еще питала слабую надежду получить возмещение. Иначе разве запомнилась бы ей их поспешность, поскольку ведь уже смеркалось. Ничего особенного в том не было, самые отчаянные головорезы заторопятся восвояси, если надвигается гроза, а переправляться через широкую реку надо на жалких лодчонках, и дело – к ночи.

Я сказал: к ночи; потому что ночь еще не наступила. Еще только начинало смеркаться, когда неуместная поспешность этих «бесстыдников» окончательно расстроила мадам Делюк. Но ведь известно, что тем же вечером мадам Делюк и ее старший сын «услышали женский крик где-то неподалеку от гостиницы». Каковы подлинные слова мадам Делюк относительно времени, когда раздался крик, – вечером, но когда именно? «Уже совсем затемно», – говорит она. Но «уже совсем затем но», значит, темнота так или иначе уже наступила; а «еще