— В каком смысле?

— В том смысле, что здесь главным образом пичкают людей чем попало.

— Ты что-нибудь принимаешь?

Он помедлил, прежде чем ответить.

— В основном литий. Я на нем уже какое-то время сижу. Они мне дозировку меняют.

— Помогает?

— Кое-какие побочные эффекты имеются, но вообще да.

Трудно было понять, правда ли это, или Леонарду хочется, чтобы так было. Он внимательно всматривался в лицо Мадлен, словно надеясь почерпнуть какие-то важные сведения.

Резко повернувшись, он стал изучать свое отражение в окне, потирая щеки.

— Бриться нам позволяют всего раз в неделю, — сказал он. — При этом должен присутствовать санитар.

— Почему?

— Дело в лезвиях. Поэтому у меня такой вид.

Мадлен окинула взглядом комнату — посмотреть, не прикасается ли кто друг к дружке. Никто.

— Почему ты мне не звонил? — спросила она.

— Мы поссорились.

— Леонард! Я же не знала, что у тебя депрессия. Какое все это теперь имеет значение?

— Депрессия у меня потому и началась, что мы поссорились.

Это была новость. Хорошая новость — радоваться было неуместно, но все-таки хорошая.

— Я все испортил, — сказал Леонард. — Теперь я это понимаю. Теперь у меня в голове все немного прояснилось. Когда растешь в такой семье, как моя, в семье алкоголиков, начинаешь воспринимать болезни и разлад как нечто нормальное. Болезни и разлад мне представляются нормальными. Что мне нормальным не представляется, так это чувства… — Он оборвал фразу. Потом, склонив голову, уставившись темными глазами на ковер, продолжал: — Помнишь, как ты мне тогда сказала, что любишь меня? Помнишь? Так вот, ты можешь так говорить — ты ведь человек душевно здоровый, выросла в здоровой семье, где все друг друга любят. Ты можешь пойти на такой риск. А у нас в семье мы не привыкли говорить, как мы друг друга любим. Мы привыкли друг на друга орать. Поэтому, когда ты мне говоришь, что любишь меня, что мне остается? Взять и все сломать. Взять и швырнуть тебе в лицо Ролана Барта в знак протеста.

Оказалось, депрессия вовсе не портит внешность человека. Только по тому, как Леонард шевелил губами, посасывая их и изредка кусая, можно было понять, что он сидит на лекарствах.

— Вот ты и ушла, — продолжал он. — Бросила меня. И правильно сделала. — Теперь Леонард смотрел на нее, лицо его было проникнуто грустью. — Я бракованный экземпляр.

— Неправда.

— В тот день, после того как ты ушла, я лег на кровать и не вставал неделю. Просто лежал и думал, как я все испортил, разрушил все, что было по-настоящему возможно. Возможность быть счастливым, быть вместе с человеком умным, прекрасным, душевно здоровым. С человеком, с которым я мог бы составить пару. — Подавшись вперед, он пристально вгляделся Мадлен в глаза. — Прости. Прости, что я оказался таким — способным на такое.

— Не стоит сейчас об этом переживать, — сказала Мадлен. — Тебе надо думать только о том, чтобы выздороветь.

Леонард моргнул три раза подряд.

— Мне тут еще как минимум неделю лежать. На выпуск не пошел.

— Ты бы и так не пошел.

Тут Леонард впервые улыбнулся.

— Наверное, ты права. Как оно было?

— Не знаю. Как раз сейчас идет.

— Сейчас? — Леонард посмотрел в окно. — А ты не пошла?

Мадлен кивнула:

— Настроения не было.

Женщина в халате, лениво кружившая по комнате, направилась к ним. Леонард сказал вполголоса:

— Поосторожнее с этой. В любую секунду может наброситься.

Женщина подтащилась поближе, остановилась. Согнув ноги в коленях, пристально вгляделась в Мадлен:

— Ты кто такая?

— Кто я такая?

— Предки твои откуда?

— Родом из Англии, — ответила Мадлен. — Изначально.

— Ты на Кэндис Берген похожа.

Развернувшись, она ухмыльнулась Леонарду:

— А ты — агент 007!

— Шон Коннери, — ответил Леонард. — Он самый.

— Ты похож на агента 007, только в полном трансе!

В голосе женщины звучал некий надрыв. Леонард и Мадлен, не желая рисковать, молчали, пока та не отошла.

Женщине в халате здесь было самое место. Но не Леонарду — так решила Мадлен. Он оказался тут лишь в силу своей глубокой натуры. Знай она с самого начала про его маниакальную депрессию, про неблагополучную семью, про регулярные походы к психоаналитику, Мадлен ни за что не позволила бы себе вляпаться по самые уши. Но теперь, уже вляпавшись по самые уши, она обнаружила, что, по сути, ни о чем не жалеет. Такое обилие чувств оправдывало само себя.

— А что с Пилгрим-Лейкской лабораторией? — спросила она.

— Не знаю, — покачал головой Леонард.

— Они в курсе?

— Наверное, нет.

— До сентября еще много времени.

Телевизор тараторил на своих крючках и подвесках. Леонард в своей новой странной манере посасывал верхнюю губу.

Мадлен взяла его руку в свою.

— Я останусь с тобой, если ты этого хочешь, — сказала она.

— Правда?

— К своим зачетам ты и здесь можешь подготовиться. На лето останемся в Провиденсе, а в сентябре переедем туда.

Леонард молчал, обдумывая ее слова.

Мадлен спросила:

— Как ты думаешь, справишься? Или тебе лучше будет немного отдохнуть?

— Думаю, справлюсь, — сказал Леонард. — Хочется вернуться к работе.

Они молча смотрели друг на друга.

Леонард нагнулся поближе.

— «После первого признания, — произнес он, цитируя Барта по памяти, — слова „я люблю тебя“ ничего больше не значат».

Мадлен нахмурилась:

— Зачем ты опять начинаешь?

— Я не начинаю, но… ты все-таки подумай. Ведь отсюда следует, что первое признание должно что- то значить.

Глаза Мадлен засияли.

— Тогда, пожалуй, у меня все.

— А у меня нет, — сказал Леонард, держа ее за руку. — У меня нет.