Чернышевского отправьте, куда хотите, но скорее отнимите от него возможность действовать. Избавьте нас от Чернышевского, ради общего спокойствия'.

Седьмого июля 1862 года Чернышевского арестовали. Так как, по словам доносчика, он сам сказал, что его никогда не уличат, то синие рыцари 3-го Отделения поспешили состряпать фальшивые улики. Как велось дело Чернышевского, видно из того, что прокурор не постыдился цитировать письмо безыменного доносчика даже в обвинительном акте, между тем как русский закон предписывает 'по доносам в безыменных пасквилях и подметных письмах не производить следствия' (ст. 52 кн. II Зак. Уг., т. XV Св. зак., изд. 1857 г.). Еще до ареста Чернышевского схватили какого-то Ветошкина, у которого нашли будто бы письмо Герцена к Серно-Соловьевичу, где есть будто бы такая приписка: 'Мы здесь или в Женеве намерены с Чернышевским издавать 'Современник'. На основании этой приписки и арестовали Чернышевского. А между тем Герцен в номере 193 'Колокола' утверждал, что он ни слова не говорил в письмах о своих планах литературной деятельности вместе с Чернышевским. 'Я никогда не находился в переписке с Чернышевским. Я не мог писать, что мы намерены издавать 'Современник' с ним, потому что не имел ни малейшего сведения, хочет он или нет издавать 'Современник' вне России… Запрещение 'Современника' было объявлено в газетах, мы тотчас предложили громко и открыто издателям 'Современника' печатать его на наш счет за границей. На наше предложение никогда не было ни малейшего отзыва. Как же я мог писать об этом положительно и к тому же в Россию? Уж не служу ли после этого и я в тайной полиции?' Но когда же останавливались перед ложью и фальсификациями усердные слуги русского правительства? При обыске у Чернышевского нашли несколько ничего не доказывающих бумаг и писем, привлекли к делу таких, уже всем известных тогда, доносчиков, как Всеволод Костомаров, раскопали даже дневник обвиняемого, в котором он, еще до своей женитьбы, писал, между прочим, что 'его каждый день могут взять', — и дельце было обделано. Чернышевского предали суду Сената, обвиняя его: 1) в сношениях с Герценом; 2) в сочинении возмутительного воззвания 'К барским крестьянам', переданного будто бы доносчику В. Костомарову для непечатания, и 3) в приготовлении к возмущению. Интересно, что единственным доказательством 'приготовления к возмущению' было доставленное Костомаровым же письмо к какому-то Алексею Николаевичу, в котором в самых неопределенных выражениях говорится, что времени терять нечего, что 'теперь или никогда', и что у неизвестного Алексея Николаевича нет энергии. Чернышевский настойчиво отрицал принадлежность ему этого письма, но если бы оно ему даже и принадлежало, то на основании его можно было бы доказать лишь участие его в заведении тайной типографии. 'Вы вот уже около года водите нас своим станком и довели до такой минуты, далее которой откладывать мы не можем, если хотим, чтобы наше дело было выиграно'. О каком деле говорится в письме, — это совершенно неизвестно. Упоминается в нем, правда, о печатании какого-то манифеста, но ведь не всякий манифест есть 'приготовление к возмущению'. Казалось бы, даже третьеотделенские юристы должны были понимать, что от заведения тайной типографии и печатания манифестов еще далеко до приготовления к возмущению. Они, конечно, и понимали это. Но еще лучше понимали они, что Чернышевский представляет собою огромную, незаменимую революционную силу.

Ничего невероятного нет в том предположении, что Чернышевский принадлежал к какому-нибудь революционному обществу. Напротив, такое предположение даже вполне вероятно. Но где же в цивилизованном мире вероятность считается юридической уликой? Нигде, кроме России, да и в России только в политических процессах.

Неразборчивость прокурорского надзора по отношению к уликам в деле Чернышевского показывает, между прочим, следующий факт. Обвинительный акт цитирует письмо подсудимого к жене, писанное им уже из крепости. 'Наша с тобою жизнь принадлежит истории, — говорится в нем, — пройдут сотни лет, а наши имена все еще будут милы людям, и будут вспоминать о них с благодарностью, когда уже не будет тех, кто жил с нами'. Кроме этих слов, ясно указывающих на 'приготовление к возмущению', обвинительный акт цитирует еще следующие строки из того же письма. Говоря жене о своем намерении составлять 'Энциклопедию знания и жизни', — Чернышевский пишет: 'Со времени Аристотеля не было еще делано никем того, что я хочу делать, и буду я добрым учителем людей в течение веков, как был Аристотель'. Что доказывают эти строки? Зачем ссылался на них составитель обвинительного акта? Ясное дело! человек, готовый к изданию энциклопедии, совершенно готов и к 'возмущению'!

Около 2 лет тянулось следствие по делу Чернышевского. Он упорно отрицал возводимые на него обвинения и надеялся, по-видимому, что ему скоро удастся вырваться из когтей русского орла. На эту надежду указывает самое намерение издавать 'Энциклопедию'. Полон самых светлых надежд и роман 'Что делать?', написанный им уже в заключении. Впрочем, в романе этом надежды приурочиваются не к юридическим соображениям о невозможности осудить его по недостатку улик, а к скорому торжеству освободительною движения в России. Намеки на близость этого торжества часто встречаются в романе. В эпилоге есть даже какие-то неясные указания на 1866 г. (роман окончен в апреле 1864 г.), в котором должно произойти в России что-то особенное. Одна дама, являвшаяся в последних сценах романа и носившая траур по близком человеке, очевидно, находившемся в тюрьме или в ссылке, в 1866 г. едет по улицам Петербурга уже веселая и радостная в сопровождении своего освобожденного друга. Мы, разумеется, можем только догадываться, чтó хотел сказать этим автор.

Содержания 'Что делать?' мы излагать не будем. Кто не читал и не перечитывал этого знаменитого произведения? Кто не увлекался им, кто не становился под его благотворным влиянием чище, лучше, бодрее и смелее? Кого не поражала нравственная чистота главных действующих лиц? Кто после чтения этого романа не задумывался над собственною жизнью, не подвергал строгой проверке своих собственных стремлений и наклонностей? Все мы черпали из него и нравственную силу, и веру в лучшее будущее.

Наши обскуранты не раз указывали на отсутствие в романе художественных достоинств, на его очевидную тенденциозность. С внешней стороны упреки эти справедливы: роман действительно очень тенденциозен, художественных достоинств в нем очень мало. Но пусть укажут нам хоть одно из самых замечательных, истинно художественных произведений русской литературы, которое по своему влиянию на нравственное и умственное развитие страны могло бы поспорить с романом 'Что делать?'! Никто не укажет такого произведения, потому что его не было, нет и, наверное, не будет. С тех пор как завелись типографские станки в России и вплоть до нашего времени, ни одно печатное произведение не имело в России такого успеха, как 'Что делать?'. Извольте после этого указывать на тенденциозность автора, извольте повторять, что он не художник! Читающая публика очень основательно заметит вам, что ей до этого нет дела, что всякая беллетристика хороша, кроме скучной, — роман же Чернышевского вызывал в ней восторг, а не скуку; этого с нее совершенно достаточно. Наконец, господа обскуранты, ведь вы также не чуждаетесь тенденциозности в своих беллетристических произведениях. Вы также не прочь написать тенденциозный роман или повесть. Вся беда в том, что ваших тенденциозных произведений никто не читает, что ими никто не увлекается. Как вы думаете, откуда происходит это различие? Не показывает ли оно, что тенденция тенденции рознь и что бывают такие тенденции, которые нисколько не мешают успеху окрашенных ими произведений?

В чем заключалась тайна колоссального, неслыханного успеха 'Что делать?'? Именно в характере его тенденции, в полной своевременности распространения у нас высказанных автором мыслей. Сами по себе мысли эти были не новы, Чернышевский целиком взял их из западноевропейской литературы. Проповедью свободных и, главное, искренних, честных отношений в любви мужчины к женщине гораздо раньше его занималась Жорж Занд во Франции [65]. Лукреция Флориани по нравственным требованиям, предъявляемым ею к любви, ничем не отличается от Веры