призывающие к убийствам; что до социал-демократической литературы, то она не является крамольной, ни хранить, ни распространять ее никому не возбраняется, здесь, в Германии, — в отличие от России — эта литература вполне легальна. Что же в таком случае тревожит геноссе Бауэра? Ведь не думает он, в самом деле, будто Осип пригрел у себя под крылышком анархистов!.. От одного даже предположения такого стало весело. Видимо, это новое его состояние каким-то образом и на лице отразилось, иначе с чего это, интересно знать, геноссе Бауэр стал бы перед уходом, как бы заискивая, говорить:
— Я хочу, чтобы вы знали: моя партия, как и прежде, по-братски относится к своим русским коллегам… и если бы не эти печальные обстоятельства…
Он говорил пустое, лишнее, а в данный момент так и вовсе неуместное. Осип прервал его, произнес не без яда:
— Вы не беспокойтесь, я постараюсь не злоупотребить вашим гостеприимством!
Сказал — и сразу пожалел об этом: нехорошо вышло, опять ребячество, лишь бы верх взять. А кому, скажите на милость, он нужен, этот «верх» на словах?
Отто Бауэр минут пять как ушел из подвала, а Осип все никак не мог перебороть оцепенение, как бы сковавшее его всего — и тело, и мысли. Легко сказать — освободить склад. Не чемоданчик, который взял в руки — и убрался восвояси: эвон сколько неподъемных пудов книг и газет. Но и это не главное — много ли, мало; главное — куда пристроить все это добро? Будь у него побольше времени, неделя хотя бы, он мог бы развезти литературу по близким знакомым, которые, не в пример администраторам «Форвертса», охотно придут на выручку. Правда, геноссе Бауэр говорил лишь о желательности освободить подвал сегодня, значит, допускает, что сегодня может и не получиться, но после своего мальчишечьи-завирального «Постараюсь не злоупотребить гостеприимством» Осип чувствовал себя просто обязанным именно сегодня вывезти отсюда всю, до последнего листика, литературу; сам себя, как говорится, загнал в угол. Да, вот уж беда так беда… Все сходилось так, что положение совершенно безвыходное, это-то и тяготило больше всего… даже то, что теперь волей-неволей оборвется на какое-то время переправка транспортов через границу, отошло на дальний план.
Нет, так нельзя, сказал себе Осип. Эдак сидючи — много ль высидишь? И словно б действительно дело только в том было, что он сидел, принудил себя подняться со стула, шагнул к ближнему стеллажу, принялся снимать увесистые пакеты, перевязанные крепким шпагатом. Снимал пакет за пакетом, громоздил их на полу штабелями, чисто механически проделывая эту если не вовсе бессмысленную, то в любом случае едва ли самую необходимую сейчас работу, и очень скоро, к своему удивлению, обнаружил, что от недавнего параличом сковывавшего уныния и правда мало уже что осталось и мысли пошли иные, более деятельные, что ли. Выхода не бывает, если его не искать, говорил он себе; главное — не терять голову; в конце концов, не на необитаемом же острове нахожусь: вокруг люди, столько друзей!
Среди многих имен, тотчас пришедших на ум, были и Бахи, мать с дочерью, и Бухгольц, и конечно же Карл Либкнехт. Да, с Либкнехтом в первую очередь надо переговорить. Во всем Берлине вряд ли найдется другой человек, который так близко к сердцу принимает дела русских социал-демократов, вряд ли кто еще способен, как он, отодвинув любую, самую срочную свою работу, тотчас и без раздумий прийти на помощь.
Ни минуты не медля, Осип помчался к Либкнехту. Положим, не сам мчался — трамвай мчал, — если что и правилось Осипу в Берлине, так это трамвай: быстро, удобно и недорого, много дешевле извозчиков… еще и за то полюбил он эту диковину двадцатого века — очень уж легко и свободно думалось здесь под лихой, веселый перезвон предупредительных сигналов.
Он ехал к Либкнехту, поэтому, наверное, и мысли его были о нем. Казалось, Осип целую вечность знает его — такое доверие испытывал к нему; но нет, неправда: лишь с полгода назад, летом, впервые познакомился с Либкнехтом. Это знакомство произошло вскоре после того, как берлинская квартира Вечеслова подверглась более чем странному «ограблению». Судя по всему, действовали тут не простые воры: ничего не взяли из вещей, даже на единственную ценную вещь, имевшуюся у Вечеслова, рубиновую брошь жены, которая лежала открыто, не польстились. Зато перерыли все книги и бумаги, прихватив с собой некоторые рукописи и практически всю переписку. Все говорило о том, что под видом ограбления произведен форменный полицейский обыск, притом несомненно, что без людей, знающих русский язык, тут не обошлось — очень уж
Странновато повела себя и полиция, куда обратился Вечеслов. Выяснив, что ничего из «имущества» не похищено, полицейские чины вообще усомнились в самом факте грабительского налета, тем более что дверь в квартиру была не взломана, а открыта каким-то ключом.
Нужен был совет опытного юриста, хорошо знающего германские законы. Тогда-то Мартын Лядов, находившийся в ту пору в Берлине, и предложил обратиться к Карлу Либкнехту, державшему вместе с братом собственную адвокатскую контору. Разузнали адрес и сразу же отправились к нему домой.
Что в тот момент Осип знал о Карле Либкнехте? Очень немногое. Знал, что он сын хорошо всем известного Вильгельма Либкнехта, основателя немецкой социал-демократии, и что сам он тоже социал- демократ. Известно было также, что как адвокат он выступает главным образом по делам о забастовках и об охране труда, то есть предпочитает защищать интересы рабочего люда. Так что даже этого немногого было достаточно, чтобы отнестись к нему с безусловным доверием. Но едва переступив порог его дома, Осип испытал изрядное смущение. Огромная роскошная квартира с мебелью от лучших мастеров, целый штат прислуги; кабинет, куда провела их жена Либкнехта фрау Юлия, особенно поразил Осипа: резные шкафы, сплошь заставленные дорогими книгами, диван и кресла, обтянутые белой кожей, — так (по тогдашним понятиям Осипа) могут жить только буржуа. Явно не по адресу пришли: что ему до наших дел, этому преуспевающему человеку с тугой мошной?
Но как-то так получилось, что буквально через считанные минуты от этого первоначального замешательства не осталось и следа. Наверное, свою роль сыграло здесь и то, что держался Либкнехт просто, был неподдельно приветлив и радушен. Однако главным было все же другое: дело, которое привело к нему непрошеных русских визитеров, сразу же стало и его личным, кровным делом.
— Видимо, вы правы, — сказал он, выслушав Вечеслова. — Похоже, тут и правда орудует какая-то русская шайка. Надо бы разыскать этих мазуриков, выяснить, кто ими командует в Берлине. Я лично не сомневаюсь, что ниточка приведет к вашему обер-шпиону Гартингу, но, чтобы доказать это, необходимы точные, неопровержимые факты. И вообще, друзья, следует собрать как можно больше материала — не только по последнему случаю. Несомненно, у берлинской полиции тоже рыльце в пушку. Словом, доказательства, доказательства и еще раз доказательства. И тогда мы заставим Бебеля выступить с этим материалом в рейхстаге.
Совет, который дал Либкнехт, был, что и говорить, очень дельный, а обещание поднять шум в самом рейхстаге и вовсе дорогого стоило, — Осип поглядывал на хозяина этой богатой квартиры со все большей симпатией. Но чем окончательно приворожил к себе Осипа Либкнехт — практической своей жилкой, которую Осип особенно ценил в людях. Да, Либкнехт не ограничился доброхотными советами (для этого, верно, он был слишком деятельная натура), а сразу же принялся разрабатывать план предстоящей сыскной операции, как прямой и непосредственный ее участник.
— Я боюсь, — сказал он, — вам одним не справиться. Не так уж вас много, да и Берлин вы, конечно, знаете не лучшим образом… я уж не говорю о том, что ваш немецкий отнюдь не безупречен. Нам нужны помощники, коренные берлинцы — лишь тогда мы сумеем организовать настоящую контрразведку. У меня на примете есть несколько толковых людей, разумеется социал-демократы, я уверен, они охотно отзовутся. Так что, если у вас нет возражений, я сегодня же свяжусь с товарищами. — При этих словах Либкнехт устремил на своих собеседников серьезный и внимательный взгляд.
Помилуйте, какие тут могут быть возражения, сказал Лядов. Напротив, мы так вам признательны, сказал Вечеслов. Осип, помнится, тоже сказал, что о лучшем и мечтать нельзя.
— В таком случае, друзья, прошу вновь пожаловать ко мне вечером, ну, скажем, в девять часов. Мои товарищи тоже придут в это время, вы познакомитесь друг с другом, договоритесь о конкретных действиях, все вместе мы прикинем, с чего лучше начать…
Славные деньки после этого настали! Крепко помогли рабочие, которых Либкнехт привлек к этому
