– Нет, – качнул головой монах. – Ньямару-Джи не трогают животные и насекомые. А после моего возвращения сюда отправится община монахов… Это святое место не должно пустовать!
– Парни, – скомандовал Волли, – берите старца и перенесите его в нишу!
– Теперь все? – поинтересовался он, когда Хранитель занял свое место.
Монах поклонился просветленному и пошел за штурмфюрером. В храме их уже ждал Зиверс, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу возле статуи Будды.
– Что символизируют эти опахала? – спросил он монаха.
– Это символы, – Шварцкопф синхронно переводил неторопливое объяснение проводника. – Свастики в руках Будды символизируют начала борьбы и созидания. Они разносторонние…
– Стой! – неожиданно прервал Шварцкопфа Зиверс. – Повтори, что ты сейчас сказал!
– Свастики в руках Будды, – послушно повторил переводчик, – символизируют начала борьбы и созидания.
– В руках у Будды все: Добро и разрушенье! – возбужденно произнес Вольфрам. – Соединив начала, получишь ты решенье… Это же подсказка, руководство! Вот Будда, в его руках свастики – начала борьбы и созидания! Созидание – это всегда Добро! Борьба – это передел, это революция! А какая революция обходится без разрушений? Значит, разносторонние свастики – это начала… Волли, ну-ка попытайся совместить опахала, наложить их друг на друга!
Штурмфюрер заскочил на колени позолоченного истукана, дотянулся до опахала и легко сдвинул его в сторону.
– Похоже, что ручки на шарнирах, – предположил он, двигая второе опахало.
Едва только Волли совместил свастики, раздался громкий щелчок. Оба опахала соединились в единую монолитную фигуру.
– Черт подери! – выругался Волли, пытаясь их разъединить. – Они словно приросли друг к другу!
– Начала соединились, – прошептал Зиверс. – Как там дальше?
– Цвет жизни повернешь, и тайна распахнется, – подсказал Шварцкопф.
– Ты уверен, что все правильно перевел?
– Слово в слово, герр штандартенфюрер!
– Цвет жизни… Цвет жизни… – задумчиво бормотал Вольфрам.
Волли тем временем слез со статуи и подошел к Зиверсу.
– Забавная фигура получилась, – произнес он. – Похоже на железный крест, либо на угловатый цветок.
– Цветок!!! – вскричал Вольфрам. – Цвет жизни может быть обычным цветком! Волли, попробуй повернуть цветок!
Волли вновь забрался на истукана, схватил руками поперечные балки свастик, словно штурвал, и без усилий провернул фигуру по часовой стрелке вокруг своей оси. Храм содрогнулся, откуда-то сверху на голову людям посыпалась пыль и мелкий мусор. Пьедестал, на котором восседал Будда, съехал в сторону, открывая темный провал, из которого пахнуло промозглой сыростью, – тайник, вырубленный в скале.
– Вот это номер! – воскликнул Волли, заглядывая в темноту…
Глава 9
Тысячелетний Рейх.
Берлин. Рейхстаг.
Зал заседаний.
Сенат гудел, словно растревоженный пчелиный улей. Мало того что фюрер назначил заседание на поздний вечер, так он еще и опаздывал уже на целых три часа. Такое вопиющее безобразие вызывало праведный гнев в среде высокопоставленных чиновников Тысячелетнего Рейха. Фюрер уже давно вел себя неподобающим образом по отношению к сенаторам, да и к насущным проблемам государства относился спустя рукава. А его последнее назначение на традиционно пустующий пост рейхсфюрера СС никому не известного юноши вообще не влезало ни в какие рамки! Если к началу заседания многие нейтрально настроенные сенаторы были не готовы поддержать зачинщиков мятежа, то по прошествии трех часов томительного ожидания они резко поменяли свое мнение. Присоединившись к многочисленной группе Ганса Бормана, внука легендарного героя Третьего Рейха Мартина Бормана, они призывали остальных к отстранению Карла Лепке от руководства Тысячелетним Рейхом. Ганс уже не сомневался в исходе заседания сената, как и не сомневался в кандидатуре нового фюрера, коим мнил себя уже давно. По его мнению, дело оставалось за малым: дождаться Лепке и после результатов голосования сообщить ему, что он низложен. Борман торжествовал… Хотя праздновать победу было еще рано. Ничего, он подождет еще немного, ведь каждая минута опоздания фюрера добавляла в его лагерь новых сторонников.
– Господа офицеры! Сенаторы! – в зале заседаний раздался усиленный динамиками голос Лютера Зелмера, личного адъютанта Лепке. – Прошу встать!
Сенаторы возмущенно загудели, оглядываясь по сторонам: в проходах между рядами кресел возникли вооруженные солдаты, облаченные в парадные черные эсэсовские мундиры с неизвестными до сего момента знаками отличия. Принципиально в появлении солдат не было ничего необычного, в особо торжественных случаях на заседаниях и ассамблеях в проходах выставлялся почетный караул из бравых офицеров «Лейбштандарта Адольф Гитлер», которые были хорошо известны многим присутствующим на заседании сенаторам. Нынешний караул не имел ничего общего с вышеозначенным почетным подразделением. И это наводило сенаторов на некоторые размышления.
– Встать! – вновь загрохотал усиленный динамиками голос личного адъютанта фюрера. – Фюрер и канцлер Тысячелетнего Рейха – Карл Лепке! Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!
Фюрер стремительно подошел к возвышению, на котором располагалась украшенная Имперским Орлом с левосторонней свастикой кафедра, и занял предназначенное ему место. Из массы сенаторов лишь небольшая ее часть, не больше четверти, поспешила встать на ноги и, выкрикивая приветственное «Зиг хайль!», истово отсалютовать законному руководителю государства. Остальные сенаторы, подзуживаемые людьми Ганса Бормана, остались сидеть на своих местах, демонстрируя недовольство. Фюрер с каменным лицом поднялся на возвышение и встал за кафедру.
– Зиг хайль! – не дрогнув ни единым мускулом, поприветствовал сенаторов фюрер. – Я рад, что в этом зале остались еще те, кто в меня верит! Садитесь, друзья мои! Господа сенаторы, я хочу… – скорбно произнес Лепке, но его непочтительно перебил Ганс Борман, поднявшись со своего места.
– Карл, что за цирк ты здесь устроил? – с негодованием воскликнул он, наливаясь праведным гневом. – Мало того что ты не извинился за опоздание, а ведь здесь собрались не последние в Рейхе люди! Так ты еще устроил балаган с почетным караулом! Кто эти люди, Карл? И где привычные в таких случаях офицеры «Лейбштандарта Адольф Гитлер»?
– Ты все сказал, Ганс? – ласково поинтересовался Лепке, но его глаза при этом метали молнии.
– Нет, не все! – запальчиво выкрикнул Борман. – Ответь для начала хотя бы на эти вопросы!
– Хорошо! – хищно улыбаясь, сказал фюрер. – Во-первых, ты не дал мне извиниться, перебив своего фюрера самым непочтительным образом! – слегка повысив голос, произнес Лепке.
– Тебе недолго осталось им оставаться! – прошипел, словно рассерженная змея, Борман.
– Но на данный момент я – фюрер и канцлер Тысячелетнего Рейха! И мое слово – Закон!
– Закон должен одобрить сенат! – ехидно напомнил Ганс.
– Я прекрасно об этом помню, дорогой Ганс! – не теряя самообладания, сказал Лепке. – Именно по этой причине на заседании сената вместо офицеров «Лейбштандарта Адольф Гитлер» присутствуют офицеры нового подразделения «Лейбштандарт… – он сделал непродолжительную паузу, – Карл Лепке»!
– «Лейбштандарт Карл Лепке»? – задохнулся Борман. – Ты сошел с ума, Карл! Кем ты себя возомнил? Ровней Адольфу Гроссефюреру?
– Я – фюрер! – гордо выпятив грудь, ответил Лепке. – Этим все сказано! И в связи с этим я восстанавливаю несправедливо отмененный в 1985 году «принцип фюрерства», следуя заветам Великого Вождя Адольфа Гитлера!
Сенат замер, переваривая услышанное. В установившейся кладбищенской тишине голос Лепке гремел подобно раскатам грома:
– Государство, власть и фюрер неразделимы! Никакие высокопоставленные чиновники и бюрократы не
