— Куда мы пойдем?

— Вы собирались пойти к мадам де Монтессон.

— Предложи мне что-нибудь позанятнее.

— Граф де Марсенак жалуется, что давно не видел вас на своих ужинах.

— Он больше никогда не увидит меня на своих ужинах, — ответил я.

Как могли меня увлечь их робкие оргии, когда я помнил хрипы удушаемых детей и крики насилуемых женщин на улицах Ривеля, Рима и Гента…

— Придумай что-нибудь другое…

— Все-то вам надоело! — вздохнул он.

— Мне душно в этом городе! — ответил я.

Когда я с заплечной сумкой, до отказа набитой золотыми слитками и алмазами, добрался до Парижа, он показался мне огромным. Но теперь я побывал во всех его питейных заведениях, театрах и гостиных, во всех садах и на всех площадях; и я знал, что недалек час, когда я смогу поименно назвать всех его обитателей. Здесь все события были предсказуемы; даже убийства, драки и ножевые удары тщательно пересчитывались полицией.

— Что вас держит в Париже?

— Мне душно на этой земле, — ответил я.

А когда-то земля казалась мне беспредельной. Я вспомнил. Я стоял на вершине холма и думал: там дальше море, а за морем другие страны, и так без конца. Теперь я знал не только, что эта земля круглая, но что уже известно, какова она в обхвате, и скоро в точности узнают ее кривизну по экватору и на полюсах. Они стараются сделать ее еще меньше, скрупулезно составляя опись ее имущества: недавно составили столь подробную карту Франции, что ни одна деревушка и ни один ручей не ускользнули от их внимания; так зачем куда-то ехать? Не успев начаться, всякое путешествие кончается. Уже описаны все растения и животные, населяющие землю, их не так-то много; и совсем немного пейзажей, лиц, оттенков цвета, вкуса и запаха; они, всегда одни и те же, бессмысленно повторяются несчетное число раз.

— Отправляйтесь на луну, — проворчал Бомпар.

— Только и остается, — отвечал я. — Надо проделать дыру в этом небе.

Мы спустились по ступеням наружной лестницы, и я сказал кучеру:

— К мадам де Монтессон.

Прежде чем войти в гостиную, я на миг задержался в вестибюле, насмешливо глядя на свое отражение в зеркале; на мне был сливовый бархатный камзол, шитый золотом: я так и не привык за двадцать лет к этому маскараду, и лицо под белым париком казалось мне странным. А они в этих абсурдных одеяниях чувствовали себя прекрасно: маленькие и тщедушные, они выглядели бы жалко в Кармоне или при дворе Карла Пятого; женщины с белыми напудренными волосами и красными пятнами на скулах были уродливы; мужчины раздражали меня чрезмерной подвижностью лица: они улыбались, глаза их щурились, нос морщился; все они без умолку болтали и часто смеялись. Уже из вестибюля я слышал их смех. В мое время нас развлекали шуты: мы хохотали от души, но даже с таким весельчаком, каким был Малатеста, это случалось от силы пять-шесть раз на день. Я вошел и с удовлетворением отметил, что их лица застыли, а смех угас. Никто, кроме Бомпара, не знал моей тайны, но я внушал им страх. Я изрядно позабавился, уничтожив множество мужчин и унизив не одну из этих женщин; на каждой дуэли я убивал своего соперника; обо мне ходили легенды.

Я подошел к креслу хозяйки дома; вокруг нее собрался кружок; это была злая, языкастая старуха, слова которой подчас занимали меня; она была ко мне благосклонна, называя меня самым недоброжелательным человеком на свете. Но сейчас заговорить с ней было невозможно. У старого Дамьена завязался спор с коротышкой Рише о роли предрассудков в жизни человека; Рише защищал права разума. Я ненавидел стариков, потому что они горделиво несли прожитую жизнь, пышную и круглую, как именинный пирог; я ненавидел молодых, поскольку они уповали на будущее; я презирал выражение энтузиазма и просвещенности, которое оживляло все эти лица. Лишь мадам де Монтессон холодно внимала спору, то и дело втыкая иглу в свое рукоделие. Я перебил их:

— Вы оба неправы. И разум, и предрассудки человеку без надобности. Они ему бесполезны, поскольку человеку нечего делать с самим собой.

— Такие речи вам к лицу! — с презрением заметила Марианна де Сенклер.

Это была довольно красивая рослая молодая особа, состоявшая при мадам де Монтессон в роли чтицы.

— Людям надлежит созидать как свое счастье, так и счастье других, — сказал Рише.

Я пожал плечами:

— Они никогда не будут счастливы.

— Они станут счастливы, когда станут разумны, — ответил он.

— Они даже не захотят быть счастливыми, — сказал я. — Они довольствуются тем, что убивают время в ожидании того, как время убьет их. Вы все убиваете время, оглушая друг друга высокопарными речами.

— Откуда бы вам знать людей? — возразила Марианна де Сенклер. — Ведь вы их ненавидите.

Мадам де Монтессон подняла голову, игла ее зависла над вышивкой.

— Ну довольно, — сказала она.

— Да, — согласился я. — Довольно слов.

Слова. Вот все, что они могли мне предложить: свобода, счастье, прогресс; этой-то скудной пищей теперь они и питались. Я отвернулся и зашагал к выходу. Я задыхался в их тесных комнатенках, загроможденных мебелью и безделушками. Повсюду ковры, пуфы, драпировки, воздух пересыщен ароматами, от которых у меня болела голова. Я оглядел гостиную; они уже снова щебетали; я без труда мог охладить их пыл на миг, но он тотчас разгорался снова. Марианна де Сенклер и Рише отошли в угол, они разговаривали; глаза их блестели: они были в полном согласии с собой и друг с другом. Мне захотелось ударом каблука выбить им мозги. Я вышел. Чуть поодаль, в галерее, мужчины сидели за игровыми столами: эти не разговаривали и не смеялись, их глаза были устремлены на стол, губы сжаты; выиграть или потерять деньги: вот все, что способно было их развлечь. В мое время лошади неслись галопом по равнинам, всадники сжимали в руке копье; в мое время… Вдруг я подумал: а это время, разве оно не мое?

Я посмотрел на свои туфли с пряжками, на рукава с кружевами; все эти двадцать лет мне казалось, что я вовлечен в игру и однажды в полночь, с двенадцатым ударом часов, я вернусь в страну теней. Я поднял глаза к настенным часам. Над золоченым циферблатом фарфоровая пастушка улыбалась пастуху; скоро стрелки сойдутся на двенадцати, они покажут полночь и завтра, и послезавтра, а я по-прежнему буду здесь, и нет для меня другого мира, кроме этой земли, и нет на ней места для меня. Когда-то в Кармоне и при дворе Карла Пятого я был у себя дома, но теперь не то. Отныне все время, простиравшееся передо мной без конца и края, было временем изгнания, и всем моим одеждам предстояло стать маскарадом, а моей жизни — комедией.

Передо мной возник граф де Сент-Анж, он был крайне бледен. Я остановил его.

— Вы больше не играете? — спросил я.

— Не смог вовремя остановиться. Проигрался в пух.

На лбу его выступили капельки пота; это был глупый и безвольный человек, но он принадлежал своему времени и был в этом мире как дома; я ему завидовал.

Я вынул из кармана кошелек:

— Попытайтесь отыграться.

Он сделался еще бледнее:

— А если снова проиграю?

— Выиграете. В конце концов всегда выигрывают.

Он выхватил кошелек и вернулся за стол. Пальцы его дрожали. Я склонился над его креслом: эта партия меня занимала. Если он проиграет, что он сделает? Застрелится? Кинется мне в ноги? Или, подобно маркизу де Вентенону, продаст мне свою жену? Пот блестел на его верхней губе, он вот-вот должен был проиграть. Он проигрывал, и жизнь билась в его груди, жгла ему виски; он рисковал жизнью, и он жил. А я? Неужели мне никогда не узнать того, что знакомо самому ничтожному из них? Я встал и направился к