Гента отобрали оружие, пушки, боеприпасы, а также большой колокол, который называли Роландом; все их привилегии были отменены, а горожанам назначен внушительный штраф.
— Зачем? — бормотал я. — Зачем?..
Мария, восседавшая рядом с братом, улыбалась. Тридцать нотаблей, в черном, босиком и с непокрытой головой, стояли на коленях у ног суверенов; за ними, в рубищах и с веревками на шее, стояли шестеро представителей от каждой гильдии, пятьдесят ткачей и полсотни членов народной партии. Все стояли склонив головы, стиснув зубы. Они хотели быть свободными, и, чтобы наказать их за это преступление, мы поставили их на колени. По всей Германии тысячи людей были колесованы, четвертованы, сожжены; тысячи представителей знати и горожан в Испании были обезглавлены; в голландских городах еретики корчились в пламени костров. Зачем?
Вечером я заявил Карлу:
— Я хотел бы отправиться в Америку.
— Теперь?
— Да.
Это была моя последняя надежда, единственное желание. Годом ранее мы узнали, что Писарро захватил блиставшего золотом и бриллиантами правителя Перу на глазах его войска и подчинил себе его владения. Первый галеон из этого нового королевства приплыл в Севилью, на его борту было сорок две тысячи четыреста девяносто шесть золотых песо и тысяча семьсот пятьдесят марок серебра. Там, в Америке, не тратили силы на ведение бесполезных войн и жестокую борьбу для поддержания шаткого прошлого; там заново изобретали будущее, строили, творили.
Карл подошел к окну; он смотрел на серые воды канала, зажатого меж каменных набережных; вдали темнела громада колокольни, лишенной колоколов — предмета гордости горожан.
— Мне никогда не увидеть Америк!
— Вы увидите их моими глазами. Вы знаете, что можете доверять мне!
— Пусть это случится позже, — сказал он.
Это был не приказ, это была просьба; какая же великая скорбь владела им, если с его губ сорвались эти умоляющие интонации. Он твердо сказал:
— Вы нужны мне здесь.
Я склонил голову. Мне хотелось увидеть Америки сейчас; кто знает, надолго ли сохранится это желание? Ехать следовало без промедления.
— Я подожду, — тихо произнес я.
Я ждал десять лет. Все без конца менялось, и все оставалось тем же самым. В Германии процветало лютеранство, турки вновь угрожали христианскому миру, в Средиземном море опять расплодились пираты: мы хотели отобрать у них Алжир и потерпели неудачу. Шла новая война с Францией: по договору, подписанному в Крепи-ан-Валуа, император отказывался от Бургундии, а Франциск Первый — от Неаполя, графства Артуа и Фландрии: после двадцати семи лет сражений, истощивших силы и империи, и Франции, противники оказались лицом к лицу, не имея возможности что-либо изменить в обоюдных позициях. Карл был обрадован тем, что папа Павел Второй созвал большой церковный собор в Тренте; протестантские князья тотчас развязали гражданскую войну; несмотря на мучившую его подагру, Карл, жертвуя собой, сумел сократить число своих противников, наместник императора в Милане совершил оплошность, захватив Плезанс; разъяренный папа начал переговоры с Генрихом Вторым, новым королем Франции, и перевел Трентский собор в Болонью. Карлу пришлось пойти на третейское соглашение с Аугсбургом: компромисс, который не устроил ни католиков, ни протестантов. И те и другие неизменно отвергали проект германской конституции, за который мы без устали боролись с тех самых пор, как Карл стал императором.
— Мне ни в коем случае не следовало подписывать это третейское соглашение, — заявил он.
Император сидел в глубоком кресле, больная нога была вытянута горизонтально на табурете; так он проводил те дни, когда события не вынуждали его садиться на коня.
— У вас не было другого выхода, — заметил я.
— Так всегда говорят, — сказал Карл, пожимая плечами.
— Так говорят потому, что это правда.
Единственное средство… У нас нет выбора… Мы не можем поступить иначе… Шарманка крутилась на протяжении многих лет и веков; только тупица мог вообразить себе, что человеческая воля в силах изменить ход событий. Что стоили все наши великие планы?
Он сказал:
— Я должен отказаться. Любой ценой.
— Тогда будет война, и вы потерпите поражение.
— Знаю.
Он провел рукой по лбу; этот жест у него уже вошел в привычку. Казалось, он думал: отчего бы мне не потерпеть поражение? И возможно, он был прав. Несмотря ни на что, были люди, чьи желания оставляли след на земле: Лютер, Кортес… Не потому ли, что они допускали возможность поражения? Мы же предпочли победу. И теперь спрашивали себя: и что это за победа?
Помолчав, Карл сказал:
— Филипп не будет императором.
Он знал об этом уже давно; Фердинанд вновь сурово потребовал вернуть имперский трон, который он желал передать своему сыну, но никогда еще Карл не заговаривал вслух об этом провале.
— И что из того?.. — сказал я.
Я разглядывал блеклые шпалеры, дубовую мебель; ветер за окном гнал осенние листья. Все здесь было застывшим и пыльным: династии, границы, косность, несправедливость. К чему нам ожесточенно отстаивать развалины этого старого трухлявого мира?
— Сделайте Филиппа испанским принцем и императором обеих Индий; только там можно творить и строить…
— Можно ли?
— Вы сомневаетесь в этом? Там совершенно новый мир, завоеванный вами; вы возвели там церкви, построили города, вы сеяли и собирали урожай…
Он покачал головой:
— Кто знает, что там происходит?
Положение и вправду было неясным. Между Писарро и одним из его спутников разгорелась война, тот был побежден и приговорен к смерти, но его сторонники убили Писарро. Вице-король, посланный императором, чтобы прекратить распрю, был застрелен солдатами Гонсалеса Писарро, которого королевские лейтенанты намеревались сместить и казнить. Единственное, что было доподлинно известно, — это новые законы не соблюдались, а с индейцами обращались по-прежнему плохо.
— Когда-то вы хотели увидеть все собственными глазами, — вспомнил Карл.
— Да.
— И вы до сих пор хотите этого?
Я колебался. Что-то еще еле слышно трепетало в моем сердце, возможно то было желание.
— Я всегда хочу служить вам, — твердо выговорил я.
— В таком случае отправляйтесь посмотреть, что мы там сотворили. Мне необходимо знать. — Погладив больную ногу, Карл повторил: — Мне необходимо знать, что я передам Филиппу. — И, понизив голос, добавил: — Надобно знать, что же я сделал за тридцать лет правления.
Через шесть месяцев, весной 1550 года, я отплыл в Санлукар-де-Барамеда на каравелле, которая отправилась в путь вместе с тремя торговыми судами и двумя боевыми кораблями. Облокотившись на леер, я целыми днями смотрел на пенный след корабля на водной поверхности — путь, что проделали каравеллы Колумба, Кортеса и Писарро; как часто я водил по нему пальцем на пергаменте карт. Но ныне море уже не было тем ровным пространством, которое я мог накрыть рукой; оно волновалось и сверкало на солнце, оно раскинулось так, что невозможно было охватить его взглядом. Как овладеть морем? — думал я. В своем кабинете — в Брюсселе, Аугсбурге или Мадриде — я мечтал держать мир в своих руках — мир, гладкий и круглый, подобно глобусу. А теперь, день за днем скользя по синим водам, я спрашивал себя: так что же
