— Так может продолжаться еще лет двадцать, — заявил я. — И не будет ни победителей, ни побежденных.
— Двадцать лет, — задумчиво повторила Беатриче.
Она сидела рядом со мной в моем кабинете и смотрела в окно на вечерние сумерки; руки ее покоились на коленях. На ее пальце было обручальное кольцо, но никогда мои губы не прикасались к ее губам. Двадцать лет… Она думала не о войне. Она думала: через двадцать лет мне исполнится пятьдесят. Встав, я повернулся спиной к окну, я не мог более выносить цвет этих сумерек.
— Слышите? — спросила она.
— Да.
Я слышал, как пела женщина на дороге, а еще слышал плеск в сердце Беатриче, та же пресная вода, что переполняла мое сердце.
— Беатриче! — внезапно спросил я. — В самом ли деле невозможно, чтобы вы полюбили меня?
— Не будем об этом.
— Все переменится, если вы меня полюбите.
— Я уже довольно давно перестала вас ненавидеть.
— Но вы меня не любите.
Я подошел к большому матовому зеркалу. Мужчина в расцвете лет, с твердым лицом без морщин, мускулистое тело, не знающее усталости; я был выше и крепче нынешних мужчин.
— Разве я чудовище? — спросил я.
Она не ответила. Я уселся у ее ног.
— Все же мне кажется, что между нами существует взаимопонимание. Кажется, я понимаю вас, а вы меня.
— Ну да.
Кончиками пальцев она ворошила мои волосы.
— Тогда в чем дело? Чего вам недостает во мне? Того, за что вы любили Антонио и не находите во мне?
Она убрала руку.
— Нет.
— Понимаю. Он был красивым, щедрым, храбрым и гордым. Разве у меня нет ни одного из этих достоинств?
— Как будто есть…
— Как будто… Разве я притворщик?
— Вы неповинны в этом. Теперь я поняла, что вы были в этом неповинны, и перестала ненавидеть вас.
— Объясните.
— К чему? — устало обронила она.
— Я хочу знать.
— Когда Антонио кинулся в озеро, когда он первым устремился на штурм крепости, я восхищалась им, ведь он рисковал жизнью; но вы… в чем ваша храбрость? Мне нравится ваша щедрость, вы бессчетно отдаете богатства, время и силы, но у вас впереди столько миллионов жизней, что все ваши жертвы ничтожны. Мне нравилась гордость Антонио: будучи таким, как все, он сделал выбор — как прекрасно быть самим собой; вы же — вы исключительное создание, о чем вам известно; это меня не трогает.
Голос ее звучал чисто, в нем не было ни жалости, ни ненависти, и в ее словах я вдруг расслышал голос прошлого, давно забытый голос, с тревогой произнесший: «Не пей это!»
— Так, значит, в ваших глазах все, что я делаю и кем являюсь, не стоит и гроша, потому что я бессмертен?
— Да, это так. — Она дотронулась до моей руки. — Послушайте эту песню. Было бы пение этой женщины столь волнующим, если бы она не должна была умереть?
— Значит, это проклятие? — произнес я.
Она не ответила; да и что тут скажешь, это было проклятие.
Резко встав, я обнял Беатриче:
— И все же я здесь. Я жив, я люблю вас и мне больно. Во веки вечные мне более не удастся вас встретить, вас не будет, не будет никогда.
— Раймондо, — сказала она.
На этот раз в ее голосе сквозила жалость и, быть может, нежность.
— Попытайтесь любить меня, — сказал я. — Попытайтесь.
Прижав ее к себе, я почувствовал, что сопротивление ее гаснет. Я поцеловал ее в губы; грудь ее трепетала; рука безвольно повисла.
— Нет, нет, — твердила она.
— Я люблю тебя, люблю, как может мужчина любить женщину.
— Нет. — Она дрожала. Высвободившись, она прошептала: — Простите меня.
— За что?
— Меня пугает ваше тело. Оно другое.
— Оно из той же плоти, что и ваше.
— Нет. — В глазах ее стояли слезы. — Вы не понимаете? Мне непереносима мысль, что меня ласкают руки, которым не суждено сгнить. Мне стыдно.
— Скажите лучше, что вам страшно.
— Это одно и то же, — сказала она.
Я смотрел на свои руки, проклятые руки. Я понимал.
— Это вы должны простить меня, — сказал я. — За двести лет я ничего не понял. Теперь понимаю. Вы свободны, Беатриче; вы вольны уехать отсюда; если когда-нибудь вы полюбите мужчину, любите его без угрызений совести.
Я повторил:
— Вы свободны.
— Свободна?.. — сказала она.
Десять лет у наших границ продолжались пожары, грабежи, побоища. К концу этого срока король Франции Карл Восьмой пошел на Италию, чтобы заявить притязания на Неаполитанское королевство; Флоренция заключила с ним союз, а он стал посредником между ней и нами. Мы сохраняли Ривель при условии, что выплатим неприятелю значительную дань.
На протяжении многих лет я был вынужден терпеть покровительство французов; но я с отчаянием взирал, как Италия, терзаемая беспорядками гражданской войны и анархии, подчиняется их тирании. Это моя вина, с горечью думал я. Если бы я некогда подчинил Кармону генуэзцам, Генуя, несомненно, господствовала бы над всей Тосканой и набеги иноземцев разбивались бы об этот барьер. Эта моя недальновидность и амбиции мелких городков препятствуют Италии слиться в единый народ, как это произошло во Франции и Англии, как это собирается сделать Испания.
— Еще есть время! — пылко твердил мне Варенци.
Это был прославленный эрудит, автор «Истории итальянских городов», прибывший в Кармону с тем, чтобы умолять меня спасти наши многострадальные края; он заклинал меня работать над объединением итальянских государств в обширный союз, в интересах которого я буду осуществлять правление. Поначалу он возлагал надежды на Флоренцию, но мощное движение Кающихся, доведенных до исступления Савонаролой, полагалось только на силу молитв, а молились они лишь об эгоистическом возвеличении собственного города. Тогда Варенци обратился ко мне. Несмотря на слабость Кармоны, обескровленной пятнадцатью годами войны, эти его планы не казались мне химерическими: в том состоянии анархии и неопределенности, в которое была погружена Италия, достаточно было решительно настроенного человека, чтобы изменить ее судьбу. Когда Карл Восьмой смирился с потерей Неаполя и возвращением через Альпы, я решил действовать. Укрепив свой союз с Флоренцией точным соблюдением обещанных выплат, я начал торг с Венецией, но о моих планах проведал герцог Миланский. Опасаясь могущества лиги, возглавляемой не им, он отправил послов к своему племяннику Максимилиану, римскому королю; он позвал его, с тем
