Неожиданно, словно чертики, откуда-то выскочили два потешных арапчика и принялись приплясывать, корча рожицы. Граф нервно хохотнул, более от неожиданности, нежели от потехи. Князь глядел холодно, привычно. Потом выдохнул:

— Пшли!

И арапчики исчезли, словно растворились. Навел, видно, граф его на некие тягостные раздумья. Куда повернет колесо Фортуны? Что ждет его, князя? А его царевну? Есть ли у них какая-либо будущность?

Проклятые эти вопросы то и дело выскакивали откуда-то из глубин, будоража сердце. Как уверенно он себя чувствовал при царе Федоре. Царь верил в него, в его прозорливость, не раз повторял, что ум князя есть ум государственный. Их связывали узы дружества, несмотря на разность положения.

Федор почил двадцати лет от роду. С той поры князь не чувствовал под собою прочной опоры, несмотря ни на что. Хоть и царевна, и бояре из тех, что поразумней, и подначальные в приказах ему в рот смотрят: ждут, как посоветует, как повелит.

Да, власть его и авторитет велики. Но что толку, когда он все более и более ощущает некое сопротивление, ненадежность своего положения. Это таится где-то в глуби, но время от времени выныривает на поверхность. И тогда ему становится как-то не по себе.

Отчего это? Оттого ли, что стал провидеть в отроке Петре — царственном отроке — давящую силу. Силу, которая со временем все и всех подомнет под себя. Петр по-гречески — скала, камень. Из него этот камень выпирает. Он стоит на своем, как скала.

«Петр прет, прет Петр, — нередко повторял князь про себя. — Экая скороговорка! Занятно. И не просто прет, а со смыслом. Великий смысл мало-помалу обнаруживается в нем. Экий вымахал! И не царевич в нем видится, а уж царь. Притом такой, какой сметет с дороги все, что станет помехой на его пути».

Прихотливою волей судьбы князь оказался не в его стане. Петр был из Нарышкиных, князь же Василий оказался с Милославскими. Милославские — правящая фамилия. Царь Федор был из Милославских. Его царевна тоже Милославская. Но уж фамилия эта постепенно умаляется, ее значение слабнет. Те из бояр, кто заседает в Думе, кто позорче и прозорливей, уже примкнули к Нарышкиным, чуя в них будущую силу. В стане Нарышкиных оказались и Голицыны, князья, братья и родственники. Он же, князь Василий, сего не мог. Он был слишком тесно связан со своей царевной. Обольщался ли? Не без этого, несмотря на трезвый ум.

Смута все еще оседала на дно души, и он глядел на графа замутненными очами. Потом, очнувшись, потянулся к серебряному кувшинчику с фряжским, налил в позлащенные стопки. Воздел и молвил:

— Прошу, граф, за наше дружество, за союз наших государей.

Выпили. За дружество как не выпить! Союз государей еще сумнителен, а дружба человеков неизменна.

Российские послы воротились из Парижа в помрачении. Королевский министр встретил их неласково, а прежде прислал доверенного чиновника с вопросом: не намерены ли они быть противны высокой воле его королевского величества? Помилуй Бог, отвечали послы князья Яков Долгоруков и Яков же Мышецкий, мы-де с любительной целью явились, оба наши повелителя, а пуще всего правительница государыня царевна, хотят крепкой дружбы с великим королем Людовиком XIV да и со всем его королевством, со всеми его правящими особами. И присланы они трактовать о нерушимом союзе и о прочем, что связывает оба обширных государства.

Однако же в противность добрым намерениям послов король велел передать им, что в переговорах нет никакой нужды и что он отпускает их восвояси, а вдогон правящим на Руси государям пошлет грамоту.

Послы оскорбились. Отвечали, что с таковым невежеством не могут смириться, что сие есть бесчестье, что они должны, как принято это меж государями повсеместно, получить ответную грамоту из собственных рук его королевского величества, получив доверенную аудиенцию.

Словом, разгорелся сыр-бор. Послы отказались напрочь принять грамоту из иных рук, король же повелел вручить ее силою. Послы все ж стояли на своем.

Король решил умаслить их, велев вручить им подарки. Послы их отвергли. Обер-церемониймейстер велел насильно покласть их в возы и выпроводить послов через Дюнкерк. Все едино они уперлись, не страшась королевского гнева, коим грозил им церемониймейстер.

— То будет гнев без вины, вовсе не достойный его славного королевского величества, — отвечали послы. — А мы чиним волю пославших нас государей.

И что же? Велено было послам явиться в королевское гнездо, именуемое Версаль, сим королем недавно утроенное: там-де будет окончательный трактамевт. Принял их министр и объявил окончательную королевскую волю:

— Его христианнейшее величество мой повелитель повелел объявить послам свою окончательную и нерушимую волю: он не приступит к союзу христианских государств, о коем хлопочут московиты и их первый министр князь Голицын, потому что у него с цесарем римским давняя дружба, а с султаном турецким всегдашний мир и дружество. Подданные его королевского величества имеют великие торговые промыслы с Оттоманской Портой, и если с турком будет совершен разрыв, то Францию ждет беспеременное разорение. Заодно с королем Швеция и Бранденбург, так что он не одинок в своих симпатиях к туркам.

Обо всем этом князю было известно: это он пытался сколотить союз европейских государств портив Порты. Оказалось, и королю Людовику о сем было известно. Об афронте российских послов было известно и де Невилю, но он о том не проговорился: не хотел бередить свежую и наверняка еще кровоточившую рану. Князь же гнул свое:

— Турок неистов, он не уймется. Придет и черед Франции. Ведь стоит же он сейчас под стенами Вены, как стоял подо Львовом в 1675 году… Видя несогласие и даже раздоры меж христианских монархов, он воодушевится и решит искать новые завоевания. Эвон как распространился ислам на Восток. Никто его удержать не смог. Разве что китайские богдыханы.

— Я с вами всецело согласен, князь. Однако я огорчен упорством короля французов. Увы, он не желает делиться волею ни с кем, и никто ему не указ. И державным своим упрямством идет наперекор вашим государям, да и вам.

— Рад, граф, нашему с вами единомыслию. Давайте опрокинем чарки за его нерушимость.

Тост был принят. И они осушили чарки.

— Я склонен предложить вам тесный союз с королем Польши его величеством Яном Собеским. Несмотря на то что он весьма привержен дружбе с королем Людовиком, зародившейся много лет назад, ибо он всею своею силою и авторитетом способствовал воцарению Собеского на польском престоле, король Ян истинный ненавистник турок.

— То мне известно. И я охотно приму ваше предложение. Но как отнесутся к нему наши государи, особенно бояре в Думе. Ведь с Польшею у нас давние распри…

В эту минуту в пиршественную залу снова вскочили два черномазых чертика и принялись кувыркаться и гримасничать. На этот раз сиятельный хозяин отнесся к ним более благосклонно. Видно, предложение графа нуждалось в серьезных размышлениях, и требовалась некая пауза в разговоре.

— Где вы приобрели этих забавных арапчат? — поспешно спросил граф. Видно, и он нуждался в разрядке перед важным приступом.

— Их купил мой приказный в Венеции, на тамошнем невольничьем рынке, тому уж два года. Я выучил их нашему языку, чтению и письму. Они оказались очень смышлены. Даже более, нежели ребятишки нашей дворни, с коими я тоже занимался ученьем.

— Во сколько же они встали?

— В три десятка цехинов каждый.

— У нас, признаться, они стоят дороже.

— Верно, спрос велик. Наши же бояре держат у себя калмычат да татарчат. Эти подешевле, а иной раз и просто даром достаются. Воеводы в презент присылают, — отвечал князь. — У нас вообще человек дешев, даже мастеровитый. Торговля крепостными людьми процвела, хоть я сему противился. Наступил на мозоль царству. Искони такое непотребство здесь ведется.

— А вы, князь? — осторожно вопросил граф. — Своих, надеюсь, не продаете.

— Нет, своих не доводилось. Однако прикупал нужных людишек — было дело, — гримаса на лице его означала, что разговор ему неприятен. — Увы, рабству нашему не видно конца, хотя подневольный труд