«Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многия лета! Зело мне сей день радостен, что Господь Бог прославил имя свое святое, также и матери своея, Пресвятая Богородицы над вами, свете мой! Чего от века не слыхано, ни отцы наша поведаши нам такого милосердия Божия. Не хуже израильских людей вас Бог извел из земли египетския: тогда чрез Моисея, угодника своего, а ныне чрез тебя, душа моя! Слава Богу нашему, помиловавшему вас чрез тебя! Батюшка ты мой, чем платить за такия твои труды неизчетныя! Радость моя, свет очей моих! Мне не верится, сердце мое, чтобы тебя, свет мой, видеть. Велик бы мне тот день был, когда ты, душа моя, ко мне будешь. Если бы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила пред собою. Писмы твои, врученные Богу, к нам все дошли в целости. Из-под Перекопи пришли отписки в пяток 11 числа. Я брела пеша из-под Воздвиженскаго, только подхожу к монастырю Сергия чудотворца, к самым святым воротам, а от ворот отписки о боях. Я не помню, как взошла: чла, идучи! Не ведаю, чем Его, Света, благодарить за такую милость Его, и матерь Его, и преподобнаго Сергия, чудотворца милостиваго! Что ты, батюшка мой, пишешь о посылке в монастыри, все то исполнила: по всем монастырям бродила сама, пеша. А радение твое, душа моя, делом оказуется. Что пишешь, батюшка мой, чтоб я помолилась: Бог, свет мой, ведает, как желаю тебя, душа моя, видеть, и надеюся я на милосердие Божие… Как сам пишешь о ратных людях, так и учини… Чем вам платить за таковую нужную службу, наипаче все твои, света моего, труды?»
Труды были бесплодны, напрасны. Однако Софья добилась от имени обоих великих государей таковой грамоты: «Мы, великие государи, тебя, нашего ближнего боярина и Оберегателя, за твою к нам многую и радетельную Службу, что такия свирепыя и исконный Креста Святого и всего христианства неприятели твоею службою… от наших царских ратей в жилищах их поганских поражены и побеждены и прогнаны… и что ты со всеми ратными людьми к нашим границам с выше писанными славными во всем свете победами возвратилися в целости — милостиво и премилостиво похваляем».
Муторно было князю ото всех похвал, понимал он, что достоин вовсе не хвалы, но хулы, но внимал, внимал, внимал. И… соглашался. Князь был от природы человек трезвомыслящий, но когда исполненное дурно превозносится многими устами, поневоле закрадывается мысль, что оно доброкачественно.
При всем при том Софья-то была вовсе не проста. Хвалы ее галантам возносили люди великой учености. Сам Симеон Полоцкий на своей книге «Венец веры» начертал: «О благороднейшая царевна София, ищещи премудрости выну (всегда —
И как же ласкала да миловала его по возвращении. Князь Василий умилился и уверовал, что все не так дурно, как ему виделось. Разлука была во благо. Царевна в полной мере оценила его — верно, во всех смыслах. Федор не смог стать заменой: Софья прежде всего нуждалась не в самце, а в мудреце. Шакловитый же был прямолинеен до грубости и управлял он стрельцам грубо, решительно, по- мужичьи.
Разумеется, с ними нужна была тяжелая рука. Но с тонкостью — в меру кнут, а в меру и пряник. Таковой тонкости в Шакловитом не было. И меж стрельцов снова началось брожение.
Власть незаметно утекала меж пальцев. Крутые меры не помогали. Правительница в угоду церковным иерархам стала жестоко преследовать раскольников.
Землею раскола стала олонецкая, округ Онеги-озера. Там в лесах заповедных ставились раскольничьи скиты, их становилось все больше и больше. Оттуда пришла весть: староверы захватили Пале-Островский монастырь.
К Софье пожаловал сам патриарх с жалобою.
— Гнезда сии надобно выжечь, — бубнил он в бороду, — святая церковь стоит на послушании, а еретики призывают к бунту.
— Никита Пустосвят сожжен, Аввакум тож — лишились ослушники своих столпов, — возражал князь Василий. — Чем свирепей станем преследовать раскольников, тем упорней будут они восставать, явятся новые расколоучители, а те, кого мы сожжем в срубах, будут объявлены великомучениками. Нет, святой отец, тут надобно действовать более убеждением.
— Нет на них угомону, слово наше до них не доходит. Повели, благоверная госпожа, послать отряды воинские противу Пале острова. Сказывают, нечисть эта проникла и в Соловецкий монастырь. И туда надобно послать команду.
— Разберемся, святой отец, — успокаивала патриарха Софья. — Прикажу воеводам в Великом Устюге и в Карелах выступить с войском.
Патриарх уехал. Князь Василий осердился.
— Усилится шатание в государстве. Ежедень приходят вести о разбоях. Боярские люди выходят на большую дорогу. Вот с кем в первую голову надобно воевать. Коли выкорчуем грабежи, то и раскольники поутихнут.
— Не можно патриарха ослушаться, — возразила Софья. — Как хочешь, князинька, а я прикажу послать команду зажечь Пале-Островский монастырь.
— Ты что, государыня! Как можно жечь монастырь! — рассердился князь Василий.
— А коли там бунтовщичье гнездо. Неужто смириться прикажешь! Нет, голубчик!
— Подумай, ведь они такие же православные христиане, как и мы. Ну пускай крестятся двуперстием, пускай пишут имя Христа с одним «И».
— Не смирюсь! Они противу власти восстали. Бунтовщики!
— Духом они крепче: все заповеди христианские свято блюдут и на власть не ропщут.
— Вспомни-ка лучше, как Никита бунтовал, как на меня наскакивал: служанка-де я антихристова, — не унималась Софья.
— Никита был фанатик, одержимый. А все же зря его сожгли. Теперь его с Аввакумом как святых великомучеников почитают. Все следует делать разумно, дабы народ не озлоблять. Там, где можно попустить, — надо попустить. Я на том буду стоять.
— А я согласно со святейшим патриархом стоять буду. Тут мы с тобою, Васенька, разойдемся.
Разошлись, однако не надолго. Пришлось князю уступить. Против была не только царевна с патриархом, был и царь Иван, большинство в боярской Думе. Воинская сила подступила под Пале Островский монастырь. Главные раскольники Игнатий да Емельян подучили зажечь храм да трапезную. Пока солдаты растаскивали бревна, пытаясь потушить огонь, семь десятков христианских душ с пением псалмов вознеслись в огне и дыму на небо. Сказывали очевидцы: впереди, аки ангели Божии, возносились Игнатий и Емельян, а за ними — все прочие со старцами и детишками. Из уст в уста передавался этот сказ, поучая людей приять блаженную кончину в огне во славу истинной веры.
— А какая вера, истинна? — вопрошал князь Василий. — И сам себе отвечал: — Вера в силу человеческого разума, одолевающего все и всякие заблуждения.
Царевна прислушивалась, но была себе на уме. Она все больше верила в силу воинскую. Сила способна все выправить, кривое сделать прямым.
— Гляди-кось, искоренил воевода Мишенский староверов в Олонецком краю? Оттуда доносят: нет, крепки староверские гнезда, — князь Василий упрямо твердил свое. — Соловецкий монастырь стоит как скала, на коей он возведен. На Выге-реке выросла целая столица староверского царства.
— Сила солому ломит. Искореним ереси силою, — возражала царевна. Она слепо держалась за патриарха. Патриарх же Иоаким был человек недалекий, обязанный своему высокому сану ревностным послушанием. Иных доблестей за ним не водилось. Софье он пришелся ко двору именно благодаря этой его бесхитростности. Покамест он поддерживал ее во всем, а она опиралась на его авторитет духовного владыки.
Князь Василий мало-помалу оставался в одиночестве.
Число его сторонников редело. Их осталось совсем мало после второго похода на Крым, закончившегося ничем, что бы там ни говорила царевна. Зачем согласился на ее уговоры? Зачем снова взялся не за свое дело? Искушал судьбу вопреки голосу разума, говорившему: «Не лезь!» Ясно и четко.
И не отвращали картины первого похода: голод и жажда, страдания людей. В ушах стоял сухой противный шелест выгоревших степных трав, предсмертное ржание коней, лишенных корма и питья, обезвоженные колодцы, пыльная пустыня…
Софья твердила: только ты можешь стать во главе похода. А он ей прямо говорил: не мое это дело,
