седло, и на миг прильнул к узде.

— Благослови меня, отец.

Кадфаэль наклонился и перекрестил сына.

— Пришли весточку, — сказал он, — когда родится мой внук.

Миля за милей тянулась утомительно долгая, нескончаемая дорога. С каждым днем и часом ехать становилось все тяжелее, ибо зима, до сих пор еще не вступившая в свои права, давала о себе знать донельзя докучавшими путнику капризами погоды. Ливневые дожди сменялись снегопадами, снега тут же таяли, дороги раскисли, реки разлились так, что переправляться вброд приходилось с риском для жизни. В пути встречалось так много досадных препон, что до Леоминстера Кадфаэль добрался только через три дня. Договорившись о пристанище, он решил задержаться в приорате на пару ночей, чтобы дать роздых позаимствованной у Хью лошади. Когда он двинулся дальше, погода чуть-чуть улучшилась: снегопады прекратились, морозец больше не прихватывал, но мелкий холодный дождик не переставал моросить ни днем, ни ночью. На четвертый день он уже ехал по землям Лэйси и Мортимера близ Лэдлоу. Знакомый ландшафт радовал глаз, но рвавшееся домой сердце болезненно сжималось, ибо он по-прежнему не знал, как встретят его в том единственном месте, где он мог обрести покой.

«Я грешен! — твердил себе монах каждую ночь перед сном. — Воистину грешен, ибо я покинул обитель и орден, в верности которому клялся! Я не исполнил повеления своего аббата, повиноваться которому обязан, согласно принесенному обету. Я ушел самовольно, увлекаемый своими желаниями, и пусть я желал вызволить из беды своего сына, это меня не оправдывает. Мирскую привязанность я предпочел тому долгу, который принял на себя добровольно, безо всякого принуждения. Но если бы передо мной снова встал выбор, смог бы я поступить иначе? Нет, и тысячу раз нет! Я сделал бы то же самое, и сознание этого усугубляет мою греховность. Конечно, все мы грешны перед лицом Всевышнего, Сие надлежит помнить и принимать со смирением. Возможно, даже без сожаления и стыда. Говоря, что я непременно поступил бы так же, я, конечно же, заслуживаю осуждения, но значит ли это, что меня осудит и Господь? Пути Его неисповедимы. О чем Он спросит Джоветту де Монтроз, когда та предстанет пред очами Его? Ведь она совершила убийство, отомстила за сына, ибо у него не было отца, способного взять этот грех на себя. Голос крови и веление сердца заставили ее преступить и законы этой страны, и заповеди Церкви. Скажет ли она: „Я сделала бы это снова“? Да, конечно же, скажет! Но если мы называем греховными поступки, совершенные во имя справедливости и добра, такие, о каких неспособны заставить себя сожалеть, то воистину ли они греховны?»

Все это казалось слишком сложным. Каждую ночь, пока его не одолевал сон, монах терзался раздумьями. Но, в конце концов, ему не оставалось ничего другого, как не стыдясь и не сокрушаясь признать содеянное и сказать:

— Я весь перед вами, такой, какой есть. Судите меня, ибо таково ваше право, мне же надлежит со смирением выслушать, принять ваше суждение, каким бы оно ни было, и уплатить свой долг.

Всяк сам волен принимать решения, но потом должен за это расплачиваться. Так что в конечном итоге все просто.

На пятый день своего покаянного путешествия он добрался до мест, казавшихся ему столь родными и близкими, что, перебравшись через гряду холмов на западе графства, монах уже не мог заставить себя сделать хотя бы краткий привал и продолжал двигаться, даже когда стемнело. С приютом Святого Жиля он поравнялся уже хорошо заполночь, но к тому времени глаза его привыкли к темноте, и он отчетливо видел вырисовывавшиеся на фоне безоблачного ночного неба знакомые очертания богадельни и часовни. Кадфаэль не знал точного времени, но, судя по тому, что предместье точно вымерло, час был уже поздний. Вдобавок и мороз разогнал по домам даже завзятых полуночников. Проезжая по пустынной дороге, он благословлял каждый шаг, приближавший его к обители.

Теперь, когда сам он не имел больше никаких прав, аббатство должно хотя бы из милосердия пустить в стойло усталого коня Хью — не вести же бедную животину через весь город в замок, — да и для него, на худой конец, сыщется местечко на конюшне. Не будь задние, выходящие на ярмарочную площадь ворота заперты на засов, Кадфаэль предпочел бы воспользоваться ими, чтобы попасть прямо на конюшенный двор, а не ехать вкруговую, через сторожку, но он знал, что на ночь их накрепко запирают. Впрочем, и это расстояние он проехал вдоль монастырской стены, считая шаги, будто перебирая четки, — с благодарностью в сердце. Темная громада высившейся по левую руку от него монастырской церкви словно благословляла возвращение блудного брата, отчего на сердце становилось теплее.

Внутри храма было тихо и темно, иначе он заметил бы в верхних окнах отблески света. Значит, полуночное богослужение уже закончилось, и зажженными остались лишь алтарные лампады. Должно быть, братья легли спать и поднимутся лишь с рассветом, к заутрене.

«Вот и хорошо, — подумал Кадфаэль, — значит, у меня есть время подготовиться к встрече».

Зато тишина и темнота в сторожке подействовали на него удручающе, как будто, закрыв перед ним ворота аббатства, орден и Церковь говорили ему — ты отвергнут.

Лишь собрав всю волю, он осмелился позвонить в колокольчик и нарушить покой обители. Привратник проснулся только через несколько минут, но шарканье его сандалий и лязг отодвигаемого засова ласкали слух Кадфаэля, как нежнейшая музыка.

Дверца распахнулась и заспанный, взъерошенный брат привратник, позевывая и потирая глаза, высунулся наружу, дивясь, кого это принесло в столь поздний час. Весь его облик, такой привычный, напоминал о радушии и покое родной обители — если презревший свой долг был вправе считать ее родной и рассчитывать на радушие.

— Поздненько ты загулял, приятель. Ночь на дворе, — сказал привратник, вглядываясь в выдыхавшего морозный пар всадника.

— Да уж, пожалуй, скоро и утро, — отозвался Кадфаэль. — Неужто ты меня не узнаешь?

То ли привратник признал голос, то ли разглядел наконец знакомые черты, так или иначе, он тут же воскликнул:

— Кадфаэль? Ты ли это? Мы уж думали, что ты вовсе пропал. А ты надо же — свалился среди ночи, как снег на голову. Вот уж не ждали.

— Знаю, что не ждали, — грустно отозвался Кадфаэль. — Посмотрим, что скажет, увидев меня, отец аббат. Но пока позволь мне хотя бы поставить в стойло бедную лошадку, а то я ее совсем заездил. Вообще-то, она из замковых конюшен, но пусть чуток передохнет, а уж утром я верну ее хозяевам, как бы ни решилась моя судьба. А обо мне не беспокойся, постели мне не нужно. Пусти меня внутрь да и ложись спать.

— Я и не собирался держать тебя за воротами, — пробормотал привратник, — просто со сна в такой-то час не сразу сообразишь, что к чему.

Он нащупал скважину замка, вставил ключ и приоткрыл створку главных ворот.

— А переночевать можешь у меня в сторожке. Приходи, как поставишь лошадку, — топчан да одеяло для тебя всегда найдутся.

Усталый жеребец ступил на главный двор. Цокот копыт далеко разносился в морозном воздухе. За спиной Кадфаэля закрылись тяжелые ворота, ключ повернулся в замке.

— Ложись, не жди меня, — сказал Кадфаэль привратнику. — Я сначала займусь лошадкой, а потом пойду в церковь. Мне есть о чем попросить Господа и Святую Уинифред… — Он запнулся и неохотно добавил: — Здесь меня небось уже списали со счета.

— Нет! — протестующе воскликнул привратник. — Ничего подобного.

Но на самом деле его возвращения не ждали. Когда Хью приехал из Ковентри один, с братом отступником распрощались все — и дружившие с ним, и те, кому он не слишком нравился. Небось и брат Винфрид думает, что Кадфаэль бросил его вместе с садом на произвол судьбы.

— Хорошо, если так, — со вздохом сказал Кадфаэль и повел усталую лошадь на конюшенный двор.

Оказавшись в теплой от прелого сена конюшне, Кадфаэль не стал торопиться. Он с удовольствием поставил жеребца в чистое, сухое стойло, слыша поблизости довольное фырканье монастырских лошадок Кадфаэль холил коня, наводя глянец на его шерсть куда дольше, чем требовалось. Он так бы и заснул в конюшне, но пока не мог себе этого позволить. Нехотя оторвавшись от своего занятия, Кадфаэль покинул теплое стойло и, выйдя на морозный двор, направился к южной двери в церковь.