если я выеду за пределы Ковентри, но ни словом не обмолвился о том, как бы сам поступил на моем месте. И раз я еду по своей воле, а не по его поручению, аббатство меня снаряжать в дорогу не станет. Может, ты, Хью, раздобудешь для меня плащ, лошадку да что в суму положить?
— А заодно меч да тюфяк, чтобы ты, как заправский солдат, мог завалиться спать в караульной, — шутливо отозвался Хью. — Ежели ты расстанешься с монастырем, из тебя выйдет добрый воин. Само собой, после того как мы отыщем Оливье.
Оливье. Стоило прозвучать этому имени, и перед мысленным взором Кадфаэля предстал его сын, предстал таким, каким он увидел его впервые. Увидел за плечом той девушки, сквозь приоткрытую дверцу в воротах Бромфилдского приората снежной, морозной зимой. Овальное, с тонкими, но мягкими чертами лицо, высокий лоб и изогнутые, словно лук, губы, лицо горделивое, выразительное, с черными, отливающими золотом ястребиными глазами, обрамленное иссиня-черными волосами. Оливковые щеки и профиль, словно отлитый из бронзы. Сын Мариам был похож на мать — живая память о ней. А ведь Оливье было всего четырнадцать лет, когда он, похоронив Мариам, отправился в Иерусалим и принял веру отца, знакомого ему лишь по рассказам. Теперь же ему около тридцати, и он, возможно, уже сам стал отцом, ибо женился на Эрмине Хьюгонин, той самой девице, которую вывез через снега в Бромфилд. Ее родичи, люди знатные и влиятельные, оценили его достоинства и сочли возможным выдать Эрмину за безродного воина. А теперь его так недостает ей, а возможно, и их отпрыску. Его, Кадфаэля, внуку. Так неужто он вправе перепоручить это дело кому бы то ни было?
— Ну что ж, — промолвил Хью. — Ежели так, то едем. Нам с тобой не впервой пускаться в дорогу. Собирайся, у тебя в запасе три дня, чтобы уладить все дела и с Богом, и с Радульфусом. И уж коли в аббатстве тебе не дают мула, можешь не сомневаться — я подберу лучшего коня из конюшен замка.
Братья отнеслись к полученному Кадфаэлем разрешению отправиться в Ковентри, пусть даже оговоренному очень жесткими условиями, по-разному. Приор Роберт на собрании капитула нарочито подробно и точно сообщил, когда, куда и на сколько позволено отбыть Кадфаэлю. В словах приора звучал намек на угрозу, но едва ли стоило винить в этом Роберта — ведь разрешение аббата было половинчатым и, с точки зрения братии, совершенно необоснованным. Капитулу дали понять, что дано оно неохотно, но почему оно все же дано, никто так и не узнал. То, что Кадфаэль доверил Радульфусу, так и осталось между ними.
Недоговоренность, понятное дело, породила толки, и многие уже с сожалением посматривали на брата, которого почитали чуть ли не за отступника. Принявшие постриг в детстве боялись за брата, намеренного пуститься в полный опасностей и соблазнов мир, ставшие же монахами в более зрелом возрасте, возможно сами того не сознавая, завидовали ему. Брат Эдмунд, попечитель лазарета, пребывавший в обители с четырех лет, всегда более чем терпимо относился ко всему, что озадачивало его в Кадфаэле, и тревожился лишь оттого, что на время лишался лучшего травника и целителя. Брат же Ансельм, регент, единственным прегрешением считал фальшиво взятую ноту, а бедою — больное горло одного из своих хористов, все прочее воспринимал как данность — смиренно и не вникая в подробности.
Приор Роберт был строг к любым отступлениям от устава, и его уже давно раздражали послабления, коими пользовался брат Кадфаэль, имевший право беспрепятственного выхода за ворота обители, дабы пользовать своими снадобьями жителей города и предместья. Было время, когда писец приора, брат Жером, не преминул бы подлить масла в огонь, но не так давно сей ревнитель благонравия сам был уличен в неподобающих деяниях. Епитимья сделала его не в пример скромнее, нежели прежде. Иметь с ним дело стало гораздо легче, чем раньше, ибо он уже не так рвался обличать других в прегрешениях. Это не значило, что Жером перестал быть ханжой и занудой, однако покуда он предпочитал не высказываться по поводу неоправданных привилегий брата Кадфаэля.
В конце концов, главным для Кадфаэля было примириться с самим собой. Он принял постриг по зову сердца и ныне сильнее, чем когда-либо, чувствовал, что монашество — его истинное призвание. В разговоре с аббатом он был откровенен до конца, но можно ли искренностью искупить вину? Братьям Эдмунду и Винфриду придется разделить между собой его обязанности — готовить снадобья, пользовать прокаженных в приюте Святого Жиля и к тому же ухаживать за садом. Правда, эти дополнительные обязанности обременят их лишь в том случае, если его, Кадфаэля, отсутствие продлится дольше, чем разрешил аббат, но… Но коль скоро он задумался о такой возможности, стало быть, совсем исключить ее нельзя. Решение, определяющее его судьбу, необходимо принять до выезда за ворота аббатства. И он его принял.
В назначенный час, сразу после заутрени, Хью явился в обитель в сопровождении трех оруженосцев, один из которых вел под уздцы коня для Кадфаэля. Берингар не без удовлетворения отметил, как блеснули глаза немолодого монаха при виде статного гнедого, поджарого жеребца шерифа — серого, ретивого скакуна с горделивым взглядом и белой звездочкой на благородном лбу.
Кадфаэль накинул плащ, натянул сапоги и был готов отправиться в путь. Он приторочил седельные сумы и забрался в седло без особой прыти, но с видимым удовольствием. Хью благоразумно воздержался от попытки подсадить монаха. Шестьдесят пять — возраст, внушающий молодым почтение, но достигшим его не слишком нравится, когда им напоминают о годах.
Когда всадники выезжали за ворота обители, никто их не провожал, но нельзя было поручиться за то, что любопытные не следили за ними из-за каждого угла, из окон лазарета, а то и из аббатских покоев. Однако обычный распорядок обители ничуть не был нарушен. Монахам не подобало сомневаться в том, что отъезжающий брат в положенное время возвратится в обитель и приступит к своим обязанностям. И дай Бог, чтобы он еще и привез с собой весть о достигнутом примирении.
Лишь когда всадники проехали мимо приюта Святого Жиля, оставив позади и город, и предместье, на сердце у Кадфаэля полегчало. Как-никак декабрь на носу, а кое-где еще травка зеленеет, ветер костей не студит, под седлом славная лошадка, ну а уж Хью такой попутчик, что лучшего и не пожелаешь. И ведь им обоим есть что вспомнить. Дорога, во всяком случае до Ченетского леса, вполне безопасна, и торопиться нужды нет, потому как выехали они загодя, за три дня до начала совета.
— Мы можем не спешить, — заметил Берингар, — все одно поспеем загодя. А в Личфилде, где заночуем, можем застать Ранульфа Честерского. Как я слышал, он был бы не прочь шепнуть напоследок пару словечек на ухо Линкольну, своему сводному брату. Пока Уильям на севере одерживает для них обоих победы, Ранульф скромно объявляется в Ковентри в качестве советчика.
— Думаю, ему достанет ума не похваляться своими успехами, — задумчиво промолвил Кадфаэль. — Ведь там соберется немало его врагов.
— О, он, конечно же, постарается расположить к себе их всех. В последнее время он уже сделал немало уступок тем самым баронам, у которых еще в прошлом году отнимал земли и привилегии. Коли уж решил переметнуться к былому недругу, — Хью ехидно усмехнулся, — придется платить. Король лишь первый из тех, чьим расположением ему необходимо заручиться. Сам-то Стефан склонен приветствовать новых союзников с закрытыми глазами и распростертыми объятиями и выглядит скорее дающим, нежели принимающим. Но у лордов, сражавшихся за него все то время, пока Ранульф выжидал, наверняка имеется иное мнение на сей счет. Многие из них попытаются и наживку у Честера взять, и на крючок не попасться. На месте Ранульфа я бы примерно с годик держался тише воды, ниже травы.
Уже вечерело, когда путники подъехали к епископскому странноприимному дому в Личфилде. Там царило оживление, а на одежде некоторых конюхов и слуг были вышиты гербы знатных баронов. Однако цветов Честера видно не было. Либо Ранульф поехал от Линкольна, своего сводного брата, другим путем, либо же просто опередил их. Возможно, сейчас он уже в своем замке Маунтсоррель, близ Лестера, и размышляет о предстоящем совете. Для графа эта встреча имела определенное значение; впрочем, он стремился не столько достичь примирения, сколько упрочить свое положение возле того, кого считал наиболее вероятным победителем.
Еще не звонили к повечерию, когда Кадфаэль в прохладных сумерках вышел за ограду собора и свернул к югу, чуда, где рядом со свинцовой гладью монастырских прудов, словно медленно затягивающаяся рана, находилась строительная площадка — прежде там стояла саксонская церковь. Роже де Клинтон продолжил начатое много лет назад строительство, одобрив сооружение храма несравненно более величественного, нежели мог когда-либо представить себе святой Чэд, первый епископ этих краев. У кромки освященной земли, благословленной некогда одним из самых почитаемых прелатов, Кадфаэль обернулся и бросил взгляд на каменную громаду собора, достройка и украшение которого еще не были завершены. Длинная крыша нефа и крепкая высокая колокольня четко вырисовывались на фоне бледного неба. В могучих, словно у
