трут. Огонь в руках узника, конечно же, опасен, но камень зажечь невозможно, а поджигать собственную постель, чтобы сгореть вместе с нею, ни один человек, пребывающий в здравом уме, не станет. А Оливье во всем, что не затрагивало его представлений о достоинстве и чести, был человеком на редкость здравомыслящим, и ни гнев, ни отчаяние не могли толкнуть его на безумный поступок, какие нередко совершают люди более уязвимые и слабые духом. Заточение наложило на Оливье отпечаток, сделав его красоту еще явственнее. Казалось, что профиль его стал более четким и тонко очерченным, кожа приобрела оттенок слоновой кости, а иссиня-черные волосы, обрамлявшие виски и впалые щеки, походили на любовно лелеющие лицо ладони. Каждый день Оливье тщательно умывался, брился и причесывался, не давая себе ни малейшего послабления. Его противник мог прийти в любую минуту, а Оливье ни за что не позволил бы Филиппу увидеть его опустившимся и сломленным. Такие, как он, не уступают и не сдаются. Никогда!

«Должно быть, в этом сказывается восточная кровь, — размышлял Филипп, глядя на своего пленника, — мать его из Сирии, и сам он не ржавеет и не ломается, словно дамасский клинок А возможно, он унаследовал кое-что от валлийского монаха, которого я не взял на эту встречу. Каковы же должны быть родители, чтобы в результате их союза на свет появился такой сын?»

— Неужто я так изменился? — прервал молчание Оливье. Он шевельнулся, и цепи его слегка зазвенели. Руки пленника оставались свободными, но тонкие стальные браслеты охватывали лодыжки, и передвигаться он мог лишь на длину цепи, намертво прикованной к вделанному в стену возле постели стальному кольцу. Зная изобретательность и храбрость Оливье, Филипп предпочитал зря не рисковать. Даже поспей караульные ему на выручку, им едва ли удалось бы спасти лорда, не убив или не ранив Оливье. Но Фицроберт желал сохранить столь дорогого ему пленника живым и невредимым.

— Нет, ты не изменился, — ответил Филипп, подступив поближе, на длину руки пленника.

Руки у Оливье были изящными, с длинными пальцами, но мускулистыми, сильными и ловкими. Освободиться из их хватки было бы очень непросто. Вероятно, будь руки узника скованы, искушение броситься на врага было бы еще больше. Задушить врага, набросив ему на шею тонкую цепь, еще легче, чем вцепившись руками в горло.

Но Оливье не двинулся с места. Уже не первый раз Филипп искушал его подобным образом, но заставить узника потерять самообладание ему не удалось ни разу. Убив Филиппа, Оливье в конечном счете погиб бы и сам, но это или нечто иное удерживало его от нападения — судить было трудно.

Он действительно не изменился, но Фицроберт смотрел на бывшего друга по-новому, пытаясь уловить прихотливо смешавшиеся черты таких непохожих и разных родителей — уроженца Уэльса и дочери далекой Сирии, — давших жизнь этому несгибаемому и гордому человеку.

— Оливье, — промолвил Филипп, — у меня тут, в замке, гость. Необычный гость. Он явился по твою душу и рассказал мне о тебе то, чего ты сам не знаешь. А мне кажется, что тебе пора бы узнать.

Оливье бросил на Филиппа настороженный, выжидающий взгляд и промолчал. В том, что его ищут, не было ничего удивительного — он знал себе цену и не сомневался, что найдутся люди, которые постараются его вызволить. Было лишь не совсем понятно, что привлекло их именно в этот замок — настойчивость или слепой случай. Но если посыльный Лорана Д'Анже прибыл сюда, чтобы справиться о пропавшем сквайре своего лорда, правды он не узнает. В этом Оливье был уверен.

— По правде говоря, — продолжил Филипп, — у меня тут побывало даже двое гостей, озабоченных твоей участью. Одного я выпроводил с пустыми руками, но он обещал, что вернется за тобой с оружием. У меня нет причин сомневаться в том, что он свое слово сдержит. Это Ив Хьюгонин, твой молодой родственник

— Ив! — воскликнул Оливье и тут же напряженно замер. — Ив был здесь! Да как он сюда попал? — Его пригласили. Боюсь, что не совсем учтиво, но не переживай. Он уехал отсюда целым и невредимым и нынче наверняка уже в Глостере — собирает войско, чтобы освободить тебя из заточения. Одно время я считал его своим врагом, но выяснилось, что ошибался. А коли и не ошибался, теперь это не имеет значения, ибо то, из-за чего я гневался на него, не стоит вражды.

— Ты клянешься? В том, что он свободен и с ним ничего не случилось? Впрочем, — тут же поправился Оливье, — в этом нет нужды. Ты не лжешь.

— Никогда! И уж во всяком случае — тебе. С ним все в порядке, он в добром здравии и всей душой ненавидит меня — разумеется, из-за тебя. А другой — я ведь сказал, что их было двое, — монах из бенедиктинской обители в Шрусбери. Его зовут Кадфаэль.

Оливье был ошеломлен. Некоторое время он лишь беззвучно шевелил губами, повторяя имя, которое меньше всего ожидал услышать. Даже когда дар речи вернулся к нему, он некоторое время говорил почти бессвязно.

— Его-то как угораздило… У них в обители правила строгие, за ворота без дозволения ни ногой… Обеты не позволяют. И зачем? Сюда — из-за меня! Нет, быть того не может.

— Стало быть, ты этого брата знаешь. Да, он явился сюда без дозволения аббата и сам признался, что нарушил обет. А причиной тому — ты! Именно так — ты ведь сам признал, что я не лгу. Этого брата я видел еще в Ковентри. Там он, как и твой юный родственник, пытался разузнать что-нибудь о тебе. Как он выведал, что ты здесь, — понятия не имею, но так или иначе сумел и явился сюда за тобой. Я решил, что тебе следует это знать.

— Я глубоко почитаю этого человека, — сказал Оливье. — Мне дважды доводилось встречаться с ним, он помогал мне, за что я ему благодарен. Но сам-то он ничем мне не обязан. У него нет причин искать меня. Никаких.

— Я поначалу тоже так думал, но ему-то, наверное, виднее. Он пришел ко мне не таясь и попросил освободить тебя. Сказал, что есть люди, желающие внести за твою свободу выкуп. Я спросил: «А какой?» Он… он предложил мне назвать мою цену и заверил, что позаботится о том, чтобы она была уплачена.

— Ничего не понимаю, — в полной растерянности пробормотал Оливье. — Ничего!

— Так вот. Я сказал ему, что, пожалуй, взял бы за тебя другую жизнь, и знаешь, что он сказал? «Возьми мою».

Оливье, совершенно сбитый с толку, откинулся к стене. На него нахлынули воспоминания.

…Бенедиктинец в рясе с капюшоном, ожидание заутрени в Бромфилдском приорате, начертанные на полу карты, объяснявшие, каким путем ему, Оливье, лучше вывезти своих подопечных в Глостер из владений короля Стефана. И еще связки душистых, благоухающих трав и прощальный поцелуй, подобающий скорее не друзьям, а близким родственникам…

— А потом я спросил его: «Кто для тебя Оливье Британец?» И знаешь, что ответил мне этот монах? «Он мой сын!»

В наступившей гробовой тишине горевшая свеча неожиданно зашипела, оплыла, а фитиль повалился набок, в озерцо расплавленного воска.

Филипп наклонил новую свечу и успел зажечь ее от последней искорки угасавшего фитиля, задул его, а новую свечу укрепил в быстро застывавшем воске. Пламя выровнялось, вновь высветив лицо Оливье. Оно казалось спокойным, но изумленные глаза были устремлены куда-то вдаль.

— Это правда? — спросил он почти безучастным голосом. Вопрос был адресован не Филиппу, ведь тот, как известно, не лгал. — Он ничего мне не говорил. Никогда. Почему?

— Впервые он встретил тебя уже взрослым. Ты метил высоко, и он решил, что, ежели невесть откуда взявшийся отец схватит тебя за руку, ты можешь ненароком сбиться с уже намеченного пути. Он счел за благо не мешать тебе, и пока ты ничего не знал, мог считать себя ничем ему не обязанным. — Филипп отступил к двери и, уже держа наготове ключ, помедлил и пояснил свою мысль:

— Не обязан ничем, кроме обычной благодарности за помощь. Но теперь, когда ты знаешь, кто он таков, все будет видеться по-другому. Отношения между отцами и сыновьями весьма непросты. Долги множатся, и запросы растут.

— Он ничего не сказал! А теперь явился сюда и предложил за меня свою жизнь, — воскликнул Оливье. Непонимание приводило его чуть ли не в ярость. — Ушел из обители без дозволения, стал отступником, потерял свое пристанище и душевный покой! Как же так? И все это… Он обманул меня!

— С чем тебя и оставляю, — промолвил Филипп с порога. — Этой ночью тебе будет о чем поразмыслить. Мне почему-то кажется, что ты не скоро заснешь.

Он вышел, закрыл за собой дверь и запер ее на ключ.