Правда, Кадфаэль, входя в любую церковь, кроме своей, в первый миг чувствовал, что ему недостает маленького каменного алтаря и резной раки, где не пребывала — и в то же время пребывала — святая Уинифред, Стоило монаху взглянуть на этот ковчег, и у него теплело на сердце. Здесь же он должен был поклоняться незнакомым святыням и полагаться на их благословение. Но тем не менее храм есть храм, и всякий пришедший туда с нуждой будет услышан.

Забившись в уголок одного из приделов, он уселся в полумраке на узкий каменный уступ и закрыл глаза, чтобы отчетливее представить себе мягкие черты лица, оливковую кожу и поразительные, черные с золотом глаза сына Мариам. Другие мужчины пестовали своих сыновей с рождения и с радостью следили за их ростом, а затем и возмужанием, он же впервые увидел сына уже взрослым мужчиной. Тот ворвался в жизнь стареющего монаха, словно чудесное видение, нежданное и прекрасное. Всего две краткие встречи даровала Кадфаэлю судьба, всего две — но монах полагал, что и тем награжден превыше своих заслуг. Только бы Оливье Божьим благословением обрел свободу, только бы ему ничто не угрожало, только бы он был счастлив, — больше его отцу ничего не нужно. Но сейчас Оливье томится в плену, вырванный из мира, отлученный от света, и сознавать это было невыносимо для отцовского сердца. Мрак, пустота вместо прекрасного, родного лица — не поругание ли это установлений Божеских и человеческих?

Монах не знал, сколько времени он провел, погрузившись в себя и ощущая болезненную, ноющую пустоту. Немногочисленных людей, входивших в храм и выходивших оттуда, он не замечал. В приделе сгустилась тьма, сделав и самого монаха невидимым, — во всяком случае, человек, вступивший туда из мягкого полумрака, Кадфаэля не приметил. Монах не слышал шагов и понял, что его уединение нарушено, лишь когда кто-то ненароком натолкнулся на него и от неожиданности оперся ладонью о его плечо. Восклицания не последовало. Некоторое время, пока глаза незнакомца привыкали к темноте, он молчал, а затем послышался тихий голос:

— Прошу прощения, брат. Я тебя не заметил.

— Я и стремился к тому, чтобы меня не замечали.

— Бывали времена, — без удивления откликнулся незнакомец, — когда я и сам хотел того же.

Он убрал с плеча монаха крепкую ладонь с длинными сильными пальцами. Кадфаэль открыл глаза и увидел смутно вырисовывавшуюся в темноте высокую худощавую фигуру и слегка склоненное вниз овальное лицо с высокими скулами. В посадке головы было что-то орлиное. Внимательные, проницательные глаза со слегка раздражающей неспешностью изучали монаха. Оказавшись лицом к лицу с простым человеком, не союзником и не врагом, Филипп смотрел на него с нескрываемым любопытством.

— Неужто, брат, и здесь, в святой обители, есть горести и тревоги?

— Горести есть повсюду, — отвечал Кадфаэль, — и здесь, и за монастырскими стенами. Так уж устроен наш мир.

— Я испытал это на себе, — промолвил Филипп и слегка отстранился, но не отошел и не отвел от монаха пронизывающего взгляда лишенных иллюзий глаз. Он был по-своему красив и молод — слишком молод, чтобы скрыть незаурядность своего ума.

«Ему ведь еще и тридцати нет, — подумал монах, — ровесник Оливье». В сумраке ему почудилось, что Фицроберт чем-то напоминает Оливье, — словно туманное отражение.

— Да сотрется печаль из твоей памяти, брат, — сказал Филипп, — как только мы, чужаки, уедем отсюда и оставим вас с миром. Как сотрется и память о нас, лишь только смолкнет стук копыт наших коней.

— На все воля Божья, — отозвался Кадфаэль, однако уже сейчас невесть почему почувствовал, что пожеланию Филиппа сбыться не суждено.

Молодой человек повернулся и из темного придела через сравнительно светлое пространство нефа и хора направился к высокому алтарю. Кадфаэль же остался на месте, гадая, отчего, когда Фицроберт ошибочно принял его за брата этой обители, он не спросил у сына Глостера напрямик, кто держит в плену Оливье? Счел неподходящим время и место либо же опасался услышать ответ?

Повечерие, последнее богослужение, долженствующее обозначать завершение дневных молитв и подведение итогов дневных трудов с их пусть и скромными, но успехами, в этот вечер являло собой лишь прощальную демонстрацию гордыни. Соперники, не имевшие пока возможности восторжествовать на поле боя, решили по крайней мере постараться превзойти друг друга пышностью и благочестием. Церкви это, возможно, сулило щедрые пожертвования, государству же, увы, — ничего.

Императрица в конце концов вознамерилась не уступать противнику даже здесь. Она явилась в храм во всем своем мрачном великолепии, и сопровождали ее отнюдь не камеристки, а самые молодые и привлекательные сквайры ее свиты. За спиной Матильды выстроились могущественные бароны. Простым прихожанам оставалось лишь жаться к стенам, заполняя темные уголки нефа. Темно-голубые и золотистые цвета облачения наводили на мысль о стальной броне, и, скорее всего, не случайно. Видимо, и придворных дам она не взяла с собой намеренно, потому что им нет места на поле боя, где она не уступала ни одному мужчине и где с ней не могла сравниться ни одна женщина. Если, конечно, забыть об отважной и деятельной королеве, безраздельно царившей на юго-востоке, твердой рукой удерживая эти земли под скипетром своего супруга.

Следом появился Стефан. Одетый с небрежной роскошью, высоко подняв непокрытую русую голову, он размашистым шагом вошел в храм. Справа от короля с лучистой улыбкой шествовал Ранульф Честерский, державшийся так, будто он занял какую-то очень важную должность, специально учрежденную королем для новоприобретенного ценного союзника. Слева от Стефана шел Уильям Мартел, его управляющий, а позади — степенный Роберт де Вир, королевский констебль. Его многолетняя преданность была доказана делом, и ему не было нужды лебезить и заискивать перед монархом. Из своего укромного уголка Кадфаэль приметил, что Филипп Фицроберт появился лишь через несколько минут. Выйдя откуда-то, где он, видимо, предавался раздумьям, молодой человек неспешно занял место среди сторонников короля, но протискиваться поближе к государю не стал, а скромно остался в задних рядах. Впрочем, сдержанность и нежелание выпячиваться ничуть не умаляли его достоинства.

Кадфаэль поискал глазами Хью и обнаружил его среди вассалов графа Лестерского, который собрал вокруг себя наиболее надежных и рассудительных молодых людей. Но Ива Кадфаэль найти не смог. К тому времени, времени начала службы, церковь уже была набита битком, так что опоздавшим нелегко было найти место не только в нефе, но даже на крыльце. Лица в полумраке сливались.

За окнами темнело, и внешний мир словно отдалялся от храма. Епископы, похоже, уже смирились с тем, что все их усилия достичь примирения пошли прахом, что и прозвучало в прощальном напутствии Роже де Клинтона:

— Я заклинаю вас, перед тем как вы разъедетесь и возобновите военные действия, провести эту последнюю ночь, воздерживаясь от свар. Вы собрались здесь, чтобы поговорить о бедах нашей страны, и, хотя не смогли найти средство исцелить ее недуги, сбросить с себя бремя горестей Англии вам не удастся. Так используйте же эту ночь для молитв и раздумий и, если Господь вразумит вас, знайте: никогда не поздно высказаться и вразумить других. Ибо ни вам, коим вручена власть над телами людскими, ни нам, кому даровано попечение над душами, не избыть греха, ежели мы забудем о своем долге перед народом, заботиться о котором поручено нам свыше. Ступайте и поразмыслите об этом как следует.

Последнее напутствие пастыря прозвучало как предостережение, и эхо его страстного голоса прокатилось под сводами подобно дальним отголоскам громовых раскатов Божьего гнева. Но ни на короля, ни на императрицу это не произвело особого впечатления. Не приходилось сомневаться в том, что, как только соперники покинут храм, все предостережения будут ими забыты. И ими самими, и всеми их соратниками.

Толпившимся у входа пришлось расступиться, чтобы освободить проход для высоких особ и монашеской процессии. Они поспешно рассеялись в стороны, затерявшись в прохладном сумраке. И вдруг всего в нескольких ярдах от церковных дверей, в северной крытой галерее, послышалось восклицание — кто-то споткнулся и чуть было не упал. Восклицание не слишком громкое — уж в церкви-то его точно не было слышно, но уже в следующий миг с того же самого места донесся испуганный крик, достигший даже святилища. А затем раздался отчаянный призыв:

— На помощь! Сюда! Несите фонари… Здесь человек лежит… Кто-то ранен…

Ушей епископов этот призыв достиг у самой ризницы. Прелаты, отшатнувшись, на миг замерли, а потом устремились к южной двери храма. Находившиеся у входа прихожане запрудили его и теперь сыпались наружу, словно горошины из лопнувшего стручка. Однако даже эта густая толпа волшебным образом, словно