конторщика теперь свободна. Юношу я знаю и доверяю ему, и мне хотелось бы взять его на освободившееся место и ввести в дело. Если вы освободите молодого человека под мое поручительство, я буду нести за него ответственность. Я готов поручиться, что он не покинет пределов Шрусбери, но будет жить у меня в доме, пока обвинение в ереси не будет снято, и являться на капитул по первому требованию.

— А если постановление суда окажется иным?

— Будет суд — будет и постановление, и тогда уже юноше не будут нужны поручители.

— Какая самонадеянность! — холодно заметил Герберт. — Отчего ты так уверен в своей правоте?

— Я говорю то, что думаю. Как не понять, что в пылу спора, разгорячившись от выпитого, можно запросто наболтать всякой чепухи, но навряд ли Бог станет наказывать человека за глупость, которая сама по себе уже является наказанием.

В глазах Радульфуса промелькнула искорка смеха, но только те, кто давно и хорошо знал аббата, сумели ее заметить.

— Что ж, твое доброе намерение похвально, — сказал аббат. — Хочешь что-то еще добавить?

— Только то, святой отец, что к моему голосу присоединяется еще один. В этой шкатулке пятьсот семьдесят пенсов — приданое, завещанное приемной дочери. Поскольку шкатулку доставил Фортунате Илэйв, девушка желает ради памяти достопочтенного Уильяма использовать это сокровище для освобождения Илэйва из темницы. Фортуната предлагает это в качестве залога, а я выступлю поручителем, что юноша явится на суд, когда наступит время.

— Ты по собственной воле предлагаешь эти деньги, дитя? — спросил аббат, взглянув на застенчивую, настороженную Фортунату. — Тебя никто не принуждал?

— Никто, святой отец, — с твердостью отвечала Фортуната. — Я сама так решила.

— А знаешь ли ты, — продолжал мягко увещевать ее аббат, — что все те, кто дает залог, рискуют его потерять?

Фортуната величественно подняла красивые, цвета слоновой кости веки — и лучистые, зеленоватые глаза ее сверкнули решимостью.

— Не все, святой отец, — ответила девушка убежденно, однако голос ее прозвучал с дочерней ласковостью. По еле заметному движению в лице настоятеля Кадфаэль понял, что Радульфусу понравился ответ.

— Откуда вам знать, святой отец, — сказал Жерар доверительно и в то же время как бы сетуя, — когда женщины делают ставку наверняка? Я, в свою очередь, приложу все старание, чтобы сдержать свое слово, если вы отпустите Илэйва под мое поручительство. В любое время, как только вам понадобится, вы сможете найти его у меня в доме. Если уж он не убежал раньше, когда оказался за воротами, то теперь и подавно не сбежит. Ведь Фортуната дает за него залог! Как вы понимаете, я в юноше не сомневаюсь, — великодушно заключил Жерар.

По правую руку от Радульфуса сидел каноник Герберт, по левую — приор Роберт, и обоих можно было назвать больше столпами ортодоксии, чем доктрины. Слово каноника было для Роберта священно, и влияние архиепископа, отраженное в нем, не могло не воздействовать на ум и без того косный. В присутствии собственного аббата и викария архиепископа Роберт разрывался, стараясь угодить обоим. Но при крайних обстоятельствах он склонялся на сторону Герберта. Кадфаэль наблюдал, как Роберт вникает в суть спора, набожно сложив руки, приподняв серебряные брови и поджав губы; как подыскивает слова, чтобы выразить свое восторженное одобрение доводам Герберта, в конце концов ограничиваясь простым повторением сказанного. Но аббат знал Роберта не хуже Кадфаэля. Что же касается Герберта, то Кадфаэль внезапно постиг и эту столь чуждую ему душу. Ведь каноник, насмотревшись в Европе на всяческие ужасы, и в самом деле опасался, что дьявольские злокозненные речи приведут к расколу христианского мира и что громогласные лжеучители, поднимающиеся из Лимба подобно пузырям в кипящем бульоне, призовут толпы одураченных последователей творить неслыханные злодейства. Ужас Герберта перед угрозой ереси был неподделен, неясно было только, отчего ему померещился лжепророк в честном, открытом юноше.

Но и аббат Радульфус не мог ссориться с представителем архиепископа, хотя, возможно, сам Теобальд был более умерен и терпим в вопросах веры, чем Герберт. Угроза ереси, перед которой трепетал Папа, кардиналы и епископы, какой бы незначительной она ни представлялась в Англии, существовала реально. Нельзя было забывать, что они на острове: вторжения, ложные учения, моровые болезни доходили сюда с задержкой и порой ослабленные, и все же расстояние не обеспечивало полной безопасности.

— Мы только что выслушали добросердечное предложение щедрого человека, — сказал Радульфус, — чья вера не может быть подвергнута никакому сомнению. От нас требуется одно: решить, что мы ему ответим. У меня есть возражения, но, если бы дело касалось только аббатства, их не было бы вовсе. Что вы скажете, каноник Герберт?

Радульфус предполагал, что речь каноника будет резкой, и потому хотел, чтобы последующие выступления смягчили ее.

— В столь серьезном деле, — весомо заявил Герберт, — не может быть никаких послаблений. Да, я знаю, что обвиняемый уже выходил однажды за стены монастыря и вернулся вовремя. Но это не значит, что при новой возможности он поступит точно так же. Я считаю, мы не имеем права рисковать, когда выдвинуто обвинение в тягчайшем преступлении. Однако я не вижу, чтобы здесь понимали, какая ужасная угроза нависла над христианским миром! Иначе бы мы сейчас ничего не обсуждали. Обвиняемый должен оставаться под замком, пока не состоится суд.

— Роберт?

— Я не могу не согласиться с господином каноником, — сказал приор, прилежно созерцая свой длинный нос. — Слишком тяжелое обвинение, чтобы можно было допускать даже малейший риск. А вдруг обвиняемый убежит? К тому же, находясь под замком, он не тратит времени даром. Возможно, пока мы его содержим здесь, доброе семя еще упадет на не вполне оскудевшую почву.

— Это верно, — согласился брат Ансельм с затаенной усмешкой, — он не только читает, но и размышляет над прочитанным. Из Святой Земли он принес не одни только серебряные пенсы. Умный человек берет в дорогу небольшой узел с пожитками, но душа его вмещает весь мир. — Здесь брат Ансельм благоразумно умолк, не дожидаясь, пока въедливый каноник Герберт ухитрится отыскать в его словах какую-нибудь ересь. Стоило ли дразнить человека, не имеющего чувства юмора?

— Похоже, я окажусь в меньшинстве, если буду настаивать на освобождении обвиняемого, — сухо заметил аббат. — Но если уж так получается, то и я выступлю за то, чтобы он оставался здесь, в аббатстве. Хотя в монастыре я распоряжаюсь по своему усмотрению, но дело о ереси уже не в моих руках. Мы послали весть епископу и со дня на день ожидаем его решения. Судить будет епископ, а наше дело — представить обвиняемого либо ему, либо его заместителю. Я всего только исполняю епископскую волю. Весьма сожалею, мастер Жерар, но мой ответ именно таков, я не могу взять у тебя залог и принять поручительство. Я могу только обещать, что, пока Илэйв в аббатстве, больше никто не причинит ему вреда — На последних словах аббат сделал ударение.

— Тогда по крайней мере, — быстро заговорил Жерар, умеющий принимать неизбежное и тем не менее пытающийся стоять до конца, — не пообещаете ли вы, что епископ выслушает меня на суде, как только что вы все меня выслушали?

— Я сообщу ему о твоем желании и твоем праве говорить, — пообещал настоятель.

— Еще один вопрос: можем ли мы навестить Илэйва, раз уж пришли сюда? Я хочу, чтобы юноша знал: едва он выйдет отсюда, он обретет работу и крышу над головой.

— Не возражаю, — сказал Радульфус.

— При свидетелях, — громко провозгласил каноник Герберт. — Пусть кто-то из братии присутствует при разговоре.

— Свидетель обеспечен, — ответил аббат. — Брат Кадфаэль каждый день после капитула заходит к юноше взглянуть, как заживают раны. Он проводит мастера Жерара и будет находиться рядом во время визита.

Тут аббат поднялся с решительным видом, покуда новые возражения не сложились в голове каноника, впрочем, не отличавшегося особой сообразительностью. Ведь он даже внимания не обратил на Кадфаэля.

— Совет окончен, — заключил аббат и проводил взглядом неспешно покидающих залу гостей.