племянниками, - оно поразило монаха своей красотой. Худощавое, продолговатое, смуглое, с густыми бровями, с изящным изгибом губ, с тонким с горбинкой носом и яркими золотистыми бесстрашными ястребиными глазами. Голову юноши венчала шапка курчавых иссиня-черных волос. Очень молодое и вместе с тем вполне сформировавшееся лицо человека, в чертах которого сошлись вместе восток и запад. Оливковые, как у сирийца, щеки были гладко выбриты по нормандскому обычаю. Увидев впервые этого молодого человека, Кадфаэль сразу же вспомнил о Святой Земле, и, как потом выяснилось, не зря: любимый сквайр Лорана Д'Анже вернулся со своим лордом из крестового похода. Звали его Оливье де Бретань. И если его лорд со своими вассалами находится сейчас на юге, в свите императрицы, то где же еще быть Оливье? Возможно даже, аббат видел его - скажем, кинул случайный взгляд на проезжавшего мимо бок о бок со своим лордом молодого сквайра и подивился его красоте. Ибо, подумал Кадфаэль, служитель Божий не может не обратить внимания на столь совершенное творение Всевышнего.

А ведь этот рыцарь, Рейнольд Боссар, отважный и великодушный человек, был наверняка знаком с Оливье, ибо они служили одному господину. Его смерть, должно быть, опечалила Оливье, думал Кадфаэль, а боль Оливье - это и моя боль. И пусть это несчастье приключилось далеко, на темной улочке Вестминстера, здесь, в Шрусбери, я готов искренне, от всего сердца оплакать смерть человека, поплатившегося за свое благородство. Пусть ценою жизни, но он добился своего, ибо писец Христиан уцелел и смог вернуться к госпоже своей королеве, исполнив ее повеление.

Шорохи, доносившиеся из-за тонкой перегородки, отделявшей Кадфаэля от других братьев, которые укладывались спать, стихли задолго до того, как монах поднялся наконец с колен и скинул сандалии. Маленькая лампадка у черной лестницы лишь слегка высвечивала потолочные балки. В темноте тонул потолок дормитория, ставшего ему домом. Когда? Восемнадцать или девятнадцать лет назад - теперь даже трудно вспомнить. Он настолько сроднился с монастырской жизнью, что порой ему казалось, будто всем своим существом - и сердцем, и умом - он не просто удалился от мира, но воистину вернулся домой, ибо жить именно здесь было предначертано ему от рождения.

И все же он помнил каждый год и день своего пребывания в миру и был благодарен судьбе за беззаботное детство, полную приключений юность, за женщин, которых знал и любил, за то, что ему посчастливилось принять крест и сражаться за христову веру в Святой Земе и бороздить моря у берегов Иерусалима. Вся его жизнь в миру была как бы долгим паломничеством, которое привело его в эту тихую обитель. Однако ничто в прошлом не пропало даром - ни ошибки, ни промахи, - ибо все так или иначе сделало его таким, каким он был ныне, и подтолкнуло к принятию обета. Господь дал ему знак, и у него не было нужды ни о чем сожалеть, ибо прошлое и настоящее составили ту жизнь, судьей которой мог быть один Всевышний.

Он лежал в темноте на своем топчане неподвижно, словно в гробу, но расслабившись и свободно вытянув руки вдоль тела. Полузакрытые глаза ловили сквозь дрему слабые отблески света на переплетении потолочных балок. В эту ночь молнии не сверкали, но дважды, до и после полуночного молебна, прозвучали отзвуки отдаленных раскатов грома, такие тихие, что остальные братья их вовсе не заметили, но брату Кадфаэлю, отчетливо слышавшему их, когда он поднимался на службу и когда снова укладывался спать, они показались знамением, свидетельствующим о том, что Винчестер и впрямь стал ближе к Шрусбери, а значит, и его печаль замечена на небесах. Теперь он может уповать на то, что ему удастся внести свою лепту в восстановление справедливости по отношению к погибшему Рейнольду Боссару. С надеждой на это он и уснул.

Семнадцатого июня искусно сработанную дубовую раку с останками Святой Уинифред, запечатанную, богато отделанную серебром, со всем надлежащим почтением вынесли из монастырской церкви и доставили в часовню Святого Жиля, где мощам предстояло дожидаться знаменательного дня - двадцать второго июня.

Погода стояла чудесная: на небе ни облачка, но и ласковое солнышко не припекает - в самый раз для путешествия. Уже к восемнадцатому июня стали прибывать первые паломники, все предвещало в ближайшие дни настоящий наплыв.

Брат Кадфаэль наблюдал за отбытием реликвий в достославное путешествие с чувством легкой вины, от которой никак не мог избавиться, хотя и уверял Хью, что в ту летнюю ночь в Гвитерине он не мог поступить иначе. Он чувствовал, что святая - плоть от плоти Уэльса и должна покоиться там, где будет слышать родную валлийскую речь, в родной земле, где она безмятежно пролежала несчетные годы, совершая маленькие, милые чудеса для своего народа. Нет, он не мог поверить в то, что допустил ошибку, но… Если бы она только глянула в его сторону и удостоила кивка или одобрительной улыбки!

Озираясь по сторонам, в садик зашел недавно прибывший паломник. Следуя указаниям брата Дэниса, он разыскивал собрата по ремеслу. Кадфаэль был занят прополкой тесно засаженных грядок с мятой, тимьяном и петрушкой. Весной и солнце пригревало, и дождик поливал в самую меру, так что всходы задались; правда, и сорной травы повылезло немало, а потому в этот послеобеденый час монах трудился не покладая рук. Заслышав чьи-то шаги, Кадфаэль поднялся с колен и обернулся. Напротив стоял дочерна загорелый брат, который телосложением напоминал его самого, хотя и был лет эдак на пятнадцать моложе. Они смотрели друг на друга в упор - коренастые, крепко сколоченные монахи одного ордена и воистину братья.

– Ты, должно быть, и есть брат Кадфаэль, - промолвил гость густым мелодичным голосом. - Брат попечитель странноприимного дома объяснил мне, как тебя найти. Меня зовут брат Адам, я из Ридинга, садовник и травник, как и ты, хоть и не столь искусный, а о твоих уменьях наслышаны даже на юге, в нашей обители.

Он говорил это, с восторгом оглядывая редкостные сокровища брата Кадфаэля - восточные маки, вывезенные из Святой Земли и заботливо взлелеянные здесь, в саду, и нежные теплолюбивые фиги, ухитрившиеся пышно расцвести у северной стены под ласковыми лучами солнца. Круглое, гладко выбритое лицо пришельца порозовело от восхищения и зависти. Дюжий монах производил впечатление человека, уверенного в себе: такого лучше не задевай - спуску не даст. Кадфаэлю гость пришелся по душе.

– Добро пожаловать, брат, рад приветствовать тебя в нашей обители, - сердечно промолвил Кадфаэль, - надеюсь, ты останешься на праздник нашей святой? Скажи, а место для ночлега тебе уже подыскали? У нас специально оставлено несколько свободных топчанов на случай приезда братьев из других обителей - таких, как ты.

– Наш аббат послал меня из Ридинга с поручением в дочернюю обитель в Леоминстере, - сказал брат Адам, пробуя пальцем ноги щедро удобренную почву возделанной грядки и приподняв бровь в знак признания отменного качества работы. - А я попросил у него дозволения заглянуть в ваше аббатство и побывать на празднике перенесения мощей Святой Уинифред и получил его. Не часто выпадает случай побывать так далеко на севере, и было бы жаль упустить такую возможность.

– Так тебе уже нашли подходящее место?

И впрямь: нельзя же такого гостя - брата Бенедиктинского ордена, садовника и травника - поместить в странноприимном доме с мирянами. Кадфаэлю польстил восторженный блеск в глазах брата Адама - потому-то он и стремился сойтись с ним поближе.

– Не беспокойся, брат, меня встретили очень радушно и устроили рядом с послушниками.

– Коли так, будем соседями, - обрадовался Кадфаэль, - а сейчас давай-ка пройдемся, я покажу тебе все, что стоит посмотреть. Главные-то наши сады раскинулись вдоль берега реки - это на дальнем конце предместья, ну а этот я насадил сам, собственными руками. И если у меня найдется что-нибудь интересное для тебя, я с радостью дам тебе семена или рассаду.

Оба монаха зашагали по тропинке между грядками, ведя обстоятельную и чрезвычайно приятную для обоих беседу. Им было что рассказать друг другу о садах и огородах своих обителей. Брат Адам из Ридинга имел острый и наметанный глаз, и не приходилось сомневаться в том, что домой он отправится, нагруженный трофеями. Он восхищался аккуратностью и образцовым порядком, царившими в сарайчике Кадфаэля, гирляндами шуршащих сушившихся трав, свисавших с потолочных балок и навесов кровли, и