мышцы его спины напряглись. — Чего они хотят? Зачем им это нужно, и что могут значить слова моего отца теперь? Я здесь! Если я нагрешил, я расплачиваюсь. Никто не должен улаживать мои дела.
— Никто и не предлагает, — отозвался Кадфаэль успокаивающе. — Ты сам себе хозяин, как бы плохо ты собой ни распоряжался. Ничего не изменилось. За исключением того, что я принес вести, которые никоим образом не задевают свободы вашей милости искать для себя спасения или проклятия. Твой брат шлет самый теплый привет, он просил меня сказать, что всегда помнит о тебе и любит тебя.
Мэриет лежал очень тихо, только его загорелая кожа слегка подрагивала под пальцами Кадфаэля.
— И леди Розвита тоже передает, что любит тебя, как и положено сестре.
Кадфаэль размял рубашку Мэриета, там, где ее складки стали жесткими от засохшей крови, и накрыл ею подживающие раны, от которых скоро не должно было остаться и следа. Раны, нанесенные беспощадной Розвитой, могли оказаться куда более тяжелыми.
— Теперь накинь рясу. Будь я на твоем месте, я бы потушил лампу, бросил читать и заснул.
Мэриет продолжал лежать ничком, не произнося ни слова. Кадфаэль натянул одеяло ему на плечи и выпрямился, глядя на безмолвно застывшую на кровати фигуру.
Но вот юноша как бы ожил, широкие плечи затряслись, попытки сдержаться не удавались, лицо он по- прежнему прятал, укрывая руками. Мэриет горько рыдал. Кого он оплакивал — Розвиту или Найджела? Или собственную судьбу?
— Сынок, — проговорил Кадфаэль полусердито, полуласково, — тебе девятнадцать лет, ты еще не начал жить и при первой же беде решил, что Бог покинул тебя. Отчаяние — смертный грех, но смертельная глупость — еще хуже. У тебя много друзей, и Бог следит за тобой так же внимательно, как всегда. Все, что тебе нужно сделать, чтобы заслужить Его милость, — терпеливо ждать и беречь свою душу.
Медленно затихая и сердито пытаясь сдержать слезы, Мэриет все же слушал монаха.
— И если уж ты хочешь знать, — произнес Кадфаэль как бы против воли, и голос его оттого прозвучал весьма раздраженно, — да, благодарение милости Божьей, я отец. У меня есть сын. И ты — единственный, кто кроме меня знает об этом.
С этими словами, прищипнув фитиль, он погасил лампу, в темноте направился к двери и стал стучать, чтобы его выпустили .
Когда на следующее утро Кадфаэлъ пришел к Мэриету, трудно было определить, кто из них держится отчужденнее и настороженнее после вчерашних минут откровенности. Совершенно ясно, об их продолжении не могло быть и речи. На лице у Мэриета застыло строгое и спокойное выражение, не допускающее и мысли о возможной слабости, а Кадфаэль был грубоват и деловит; оглядев следы побоев, которые еще были заметны на спине его трудного пациента, он объявил, что тот уже не нуждается в его помощи, что Мэриету следует сосредоточиться на чтении и использовать время своего заточения для блага собственной души.
— Это должно означать, — спросил Мэриет прямо, — что ты умываешь руки, отказываешься от меня?
— Это означает, что у меня нет больше предлога просить разрешения приходить сюда. Ведь подразумевается, что ты должен размышлять о своих грехах в одиночестве .
Мэриет бросил хмурый взгляд на каменную стену, а потом спросил принужденным тоном:
— Это не потому, что ты боишься какой-нибудь нескромности с моей стороны, после того как ты был так добр и доверился мне? Я никогда никому не скажу ни слова, если только ты меня об этом не попросишь.
— Такая мысль и не приходила мне в голову, — заверил его Кадфаэль, удивленный и растроганный. — Ты думаешь, я сказал бы это болтуну, который не сможет оценить оказанное ему доверие? Нет-нет, просто у меня нет права входить сюда и выходить без основательной причины, и я должен так же подчиняться правилам, как и ты.
Легкий ледок отчуждения растаял.
— Очень жалко, — сказал Мэриет, выпрямившись, и неожиданно улыбнулся такой улыбкой, что Кадфаэль потом долго вспоминал о ней, — одновременно ласковой и необыкновенно грустной. — Мне гораздо лучше думается о моих грехах, когда ты тут бранишься. Оставаясь один, я почему-то все время думаю о том, с какой радостью я заставил бы брата Жерома съесть его собственные сандалии.
— Будем считать это исповедью, — заключил Кадфаэль, — притом такой, которая не предназначена для чужих ушей. А свою епитимью ты должен выполнять без меня, пока не истекут десять дней, отпущенные для смирения твоего духа. Боюсь, ты неисправим и не станешь молиться об этом, но попробовать можно.
Кадфаэль уже подошел к двери, когда Мэриет озабоченно окликнул его:
— Брат Кадфаэль… — и, когда тот обернулся, продолжил: — Ты не знаешь, что они собираются делать со мной потом?
— Во всяком случае, выбрасывать не собираются, — ответил Кадфаэль и, не видя причины скрывать планы, которые составлялись на счет Мэриета, поведал о них. Похоже, в этих планах ничто не изменилось. То, что он в безопасности, что его не прогонят, успокоило Мэриета, придало уверенности, умиротворило. Он услышал то, что ему было нужно. Но от этого он не стал счастливым.
Кадфаэль ушел обескураженный и потом целый день ворчал на всех, кто попадался ему на глаза.
Глава седьмая
Хью вернулся с торфяниковых болот в Шрусбери с пустыми руками и послал Кадфаэлю приглашение в тот же вечер прийти на ужин к нему домой. У Кадфаэля, безусловно, было основание, чтобы время от времени наносить такие визиты, поскольку Жиль Берингар, имеющий десять месяцев от роду, был его крестником, а настоящий крестный отец должен постоянно присматривать за тем, как растет ребенок. Физическое здоровье и неистощимая энергия маленького Жиля не требовали подтверждения, но Хью иногда в шутку говорил, что нравственные наклонности наследника вызывают у него сомнения, и, как большинство отцов, охотно и с гордостью повествовал об изобретательности сына по части злодеяний.
Элин, накормив и напоив мужчин и заметив опытным глазом, что веки ребенка начинают смыкаться, унесла малыша из комнаты и передала Констанс, преданной рабыне Жиля, которая была верным другом и служанкой самой Элин с ее раннего детства. Хью и Кадфаэль остались на время одни и могли обменяться накопившимися у каждого новостями. Увы, похвастаться особо было нечем.
— Люди, живущие возле болот, уверяют, что никто не встречал там чужого человека — ни жертвы, ни преступника. Однако факт налицо — конь дошел до болота, значит, и человек должен быть неподалеку. Мне по-прежнему кажется, что он лежит в одной из этих торфяных ям и мы никогда больше не увидим его и не услышим о нем. Я послал к канонику Элюару с просьбой выяснить, что было надето на Клеменсе. Наверное, на нем было приличное платье, а может быть, и драгоценности. Этого достаточно, чтобы привлечь грабителей. Но если дело обстояло так, то, похоже, это первый набег издалека, с севера, и очень возможно, что наши розыски прогнали разбойников, и какое-то время они не рискнут появиться снова. Ни один из путников больше не подвергся нападению в тех краях. Вообще-то чужаки сами находят свою гибель в болотах. Чтобы пройти там, нужно знать безопасные места. Насколько я могу судить, так и случилось с Питером Клеменсом. Я оставил там сержанта с парой солдат, и местные жители тоже начеку.
Кадфаэлю ничего не оставалось, как согласиться, что это самое вероятное объяснение исчезновения человека.
— И все же… Ты знаешь и я знаю, что если одно событие следует за другим, необязательно, чтобы второе вытекало из первого. Однако ум устроен так, что не может не связывать их. А здесь два события, оба неожиданные: Клеменс приехал и уехал, — четыре человека проделали с ним первый кусок пути и по- доброму распрощались, — а через два дня младший отпрыск этого семейства заявляет о своем намерении надеть сутану. Разумной связи здесь нет, но я не могу думать о каждом из них отдельно.
— Означает ли это, — спросил Хью прямо, — что ты полагаешь, будто мальчик принимал участие в убийстве и стал искать убежища в монастыре?
— Нет, — решительно заявил Кадфаэль. — Не спрашивай, что я думаю обо всем этом. У меня в голове — туман и смятение, но какие бы мысли ни скрывались в тумане — только не о соучастии парня в убийстве. Что побудило Мэриета уйти в монастырь, я понять не могу, но не соучастие в убийстве. — И хотя Кадфаэль высказал все так, как он действительно о том думал, перед его глазами опять возник брат Волстан, распростертый на траве, окровавленный, и застывшее лицо Мэриета — ледяная маска ужаса.
— Именно поэтому — а я с уважением отношусь к твоим словам — я не хотел бы выпускать из виду
