Он с нетерпением поглядывал в сторону дома, где туда-сюда неторопливо сновала какая-то крепко сбитая женщина.
В углу двора сидел мальчик лет четырнадцати и мастерил дубовые спицы для колеса размером поменьше, чем то, над которым работал сейчас колесник. Не иначе как это жена и сын Улджера. Однако никакой другой женщины тут, похоже, не было.
— Ее здесь нет, — сказал Улджер. — Нечего ей делать в моем доме. С тех пор как она стала девкой нормандского барона, мы и видели-то ее пару раз. Она позор нашей семьи и нашего рода! Когда она заявилась, я сказал ей, что сделаю для нее все, что должен сделать человек для своей сестры, но в дом свой не приму, ибо она давным-давно бросила его в обмен на деньги и безбедное житье. Она вовсе не изменилась с тех пор. Поступай с ней как знаешь, мне все равно. Когда она пришла, она вежливо попросила меня сделать для нее три вещи — одолжить ей лошадь, дать простую крестьянскую одежду взамен ее богатого платья и чтобы мой сын проводил ее до места, куда она направится, а потом привел бы лошадь обратно. Дело в том, что она собралась примерно за три мили отсюда, а туфли у нее уже никуда не годились.
— И ты сделал для нее эти три вещи? — спросил Кадфаэль, удивившись.
— Да. Она переоделась в одежду моей жены, а свое платье оставила здесь. Она сняла с себя также все украшения, кольца и золотую цепочку и отдала моей жене, сказав, что ей самой они больше не нужны и пусть они хотя бы отчасти возместят ее долг нашей семье. Она села на лошадь, а мой сын провожал ее пешком, и еще до ночи он вернулся с лошадью обратно. Это все, что я знаю о ней, я ее не расспрашивал.
— Даже о том, куда она собралась?
— Даже об этом. Но сын рассказал мне, когда вернулся.
— И куда же она отправилась?
— Это место называется Годрикс-форд, к западу от нас и немного в глубь леса.
— Я знаю это место, — кивнул Кадфаэль.
В Годрикс-форде располагалась небольшая ферма бенедиктинских монахинь, которая принадлежала Полсвортскому аббатству. Стало быть, Авис отправилась в своей беде в ближайшую женскую обитель, дабы обрести прибежище и защиту могущественного ордена, покуда не схватят убийцу Юона де Домвиля, не отомстят за его смерть и покуда не забудут о его тайной возлюбленной. Находясь под такой мощной защитой, она может ничего не бояться и честно рассказать все, что знает об этом деле.
Так размышлял Кадфаэль, когда, поблагодарив колесника за помощь и сев в седло, неторопливо ехал в сторону Годрикс-форда. Короче говоря, поступить так было вполне естественно для осторожной женщины, которая опасалась, что будет втянута в громкий скандал, связанный к тому же со смертоубийством.
И все-таки… И все-таки она оставила свою лошадь в охотничьем домике и ушла пешком. Она сменила свое богатое платье на простую одежду, отдала все свои кольца родичам в расчете возместить долг дому, который покинула много лет назад…
Монастырская ферма в Годрикс-форде представляла собой длинный низенький дом, расположенный посреди обширной росчисти. Рядом стояла деревянная часовенка. Чистенький огород и фруктовый сад были обнесены довольно высокой каменной стеной. Деревья уже потеряли половину своей пожелтевшей листвы. В огороде подле свежекопанной грядки хлопотала послушница, женщина среднего возраста, с приятно полным телом и овальным лицом. Она высаживала на грядку капустную рассаду под зиму. Кадфаэль наблюдал за нею, пока въезжал в ворота и спешивался. Его наметанному глазу опытного травника было приятно следить за движениями женщины, которая работала споро, уверенно и без суеты. Бенедиктинские монахини, равно как и бенедиктинские монахи, с одобрением относились к простому труду, и предполагалось, что работать в огороде и творить молитву они должны с равным усердием. Эта пышущая здоровьем женщина работала на грядке, словно умелая деревенская хозяйка. Она тщательно приминала землю вокруг каждого высаженного кустика рассады и с простодушным удовлетворением отряхивала комки земли, прилипшие к ладоням. Она была несколько полновата, но в самый раз, и не особенно высока. Ее овальное лицо с приятной припухлостью не утратило еще четкой линии губ и подбородка.
Заметив Кадфаэля, женщина неторопливо разогнула спину и пристально взглянула на него своими карими глазами. Брови ее были изящно изогнуты, одним быстрым взглядом она окинула его с ног до головы, от капюшона до сандалий. Женщина оставила свою грядку и медленно пошла навстречу монаху.
— Благослови тебя Господь, брат! — приветствовала она его. — Не могу ли я помочь тебе?
— Благослови Господь дом твой! — вежливо ответил Кадфаэль. — Я бы хотел поговорить с той женщиной, что недавно нашла здесь приют. Во всяком случае, я предполагаю, что именно она мне нужна. Ее зовут Авис из Торнбери. Не отведешь ли ты меня к ней?
— Охотно, — ответила женщина. На ее румяных, словно спелое яблоко, щеках заплясали приятные ямочки. Красота в своем наиболее зрелом и спокойном проявлении озарила ее лицо и погасла, вновь сделав его простым и смиренным. — Если ты ищешь Авис из Торнбери, то ты нашел ее. Это имя принадлежит мне.
Они зашли в сумрачную общую комнату и сели за небольшой стол, лицом к лицу, монах- бенедиктинец и послушница-бенедиктинка. Оба с нескрываемым интересом разглядывали друг друга. Старшая монахиня позволила им расположиться здесь и, проводив их до места, закрыла за собой дверь, хотя, вообще говоря, от послушниц никак не требовалось просить разрешения на свидание с гостями. И тем более удивительным было то смирение, с каким это сделала Авис. Однако Кадфаэль давно уже пришел к заключению, что, беседуя с этой женщиной, ему еще не раз придется удивиться.
Но где же тот предполагаемый Кадфаэлем облик любовницы нормандского барона, женщины испорченной, готовой на все, лишь бы сохранить свою красоту? Такой женщине нужно было постоянно заботиться о своем обаянии, прибегать к разного рода притираниям, примочкам краскам, использовать свои женские секреты, временами даже голодать, чтобы излишне не располнеть, в совершенстве овладеть искусством двигаться и искусством учтивого обращения. Но Авис достигла уже средних лет, на ее лице и шее виднелись ничем не скрываемые морщинки, в ее темных, волосах пробивалась седина. Авис была все еще подвижна, энергична, да и всегда останется такой, уверенной в себе, не имея нужды казаться иной, нежели она есть на самом деле. И вот именно такая женщина больше двадцати лет владела сердцем Юона де Домвиля!
— Да, я была в охотничьем домике барона, — ни минуты не медля, ответила она на вопрос Кадфаэля. — Куда бы он ни ездил, он всегда держал меня где-нибудь поблизости. По многу раз я переезжала из одного его владения в другое.
У Авис был приятный грудной голос, такой же нежный, как она сама. О своем прошлом она говорила с той же непринужденностью и респектабельностью, с которой говорила бы какая-нибудь вдова после смерти мужа, вспоминая простые домашние радости и неурядицы.
— И, услышав о смерти барона, ты решила спрятаться где-нибудь от греха подальше, не так ли? — спросил Кадфаэль. — Тебе ведь сказали, что он убит?
— К полудню того дня об этом уже знали все, — сказала Авис. — Я тут ни при чем, даже не представляю себе, кто мог бы сотворить такое. Нет, я не боялась, как, наверное, ты подумал, брат Кадфаэль. Я никогда ничего не боялась.
Она вымолвила это просто, самым обычным тоном, и Кадфаэль почему-то сразу поверил ей. И более того, он готов был поклясться, что чувство страха не было известно этой женщине всю ее долгую жизнь. Да и сами эти слова были произнесены с такой мягкостью, словно она касалась рукой кружева, дабы попробовать его на вес и проверить, насколько оно тонкое.
— Нет, это был не страх. Скорее нежелание привлекать внимание к своей особе. Я пряталась больше двадцати лет вовсе не для того, чтобы под конец стать притчей во языцех. А раз все кончилось, чего же медлить? Вернуть я его не могла. Это конец. Мне уже сорок четыре, я пожила свое в миру. Думаю, что как никто другой ты понимаешь меня, брат, — сказала она, глядя Кадфаэлю прямо в глаза, и ямочки на ее щеках вновь заиграли и пропали. — Надеюсь, ты вовсе не удивлен моим поступком.
— Я не знаю такого мужчину, которого ты не удивила бы, — сказал монах. — Ты права, я много лет странствовал по миру, прежде чем накинул себе на голову этот монашеский капюшон. Как это ни глупо с моей стороны, я думаю, что этот твой дар удивлять и прельстил некогда Юона де Домвиля.
— Поверишь ли, — сказала Авис, со вздохом откинувшись на спинку стула и сложив свои пухлые руки на
