помогает.
— Говорят, твоему господину нездоровится и он в скверном расположении духа, — сказал Кадфаэль, шурша льняными мешочками с травами, распространявшими пряное благоухание.
Эльфрик с удовольствием вдохнул сладкий аромат — даже в неярком свете видно было, как смягчилось его обычно настороженное лицо.
— Телесными-то недугами он не страдает, это у него скорее от дурного настроения. Возьмет себя в руки, и все с ним будет в порядке. С родней у него нелады, — сообщил Эльфрик, проникаясь к монаху неожиданным доверием.
— Небось всем вам нелегко приходится, даже хозяйке, — промолвил Кадфаэль.
— Она делает все, что положено доброй жене, и ему не в чем ее упрекнуть, но он в разладе со всеми, даже с самим собой. Он все ждал, что сын к нему вернется, повинится и получит свое наследство, а тот и не подумал, — вот господин и серчает.
Кадфаэль удивленно обернулся к нему:
— Ты хочешь сказать, что он передал свой манор аббатству в обход этого юноши? Но по закону он не мог этого сделать. Ни один монастырь не принял бы такой вклад без согласия наследника.
Эльфрик покачал головой и пожал плечами:
— Это не родной его сын. Он сын его жены, от ее первого брака, и потому не может претендовать на наследство. Правда, господин составил было завещание, в котором объявил его наследником, но нынешнее соглашение с аббатством свело это завещание на нет, или сведет, когда грамота будет скреплена печатью и заверена подписями свидетелей. Так что по закону паренек ни на что рассчитывать не может. Рассорился с отчимом и теперь останется без обещанного манора — вот и весь сказ.
— Да чем же он заслужил такую немилость? — спросил Кадфаэль.
В ответ Эльфрик неодобрительно поежился. Он хоть и казался худощавым, но Кадфаэль заметил, что плечи у него широкие и крепкие.
— Паренек молод да своеволен, а господин мой стар и раздражителен, не привык, чтобы ему перечили. Ну и мальчонка ему под стать, коли упрется — с места его не сдвинешь.
— И что же с ним нынче сталось? Я слышал, что вы в доме вчетвером живете.
— Ну, малец кланяться не станет, все одно что и мой господин. Он удрал из дому и теперь живет с семьей своей замужней сестры да учится там ремеслу. До последнего времени господин все надеялся, что тот прибежит, поджав хвост, да только зря. И не дождется он этого, помяни мое слово.
Кадфаэль подумал, что из-за всей этой истории больше всех страдает мать лишенного наследства юноши, и посочувствовал женщине, которой приходится разрываться между двумя близкими людьми. А старик, может быть, уже и жалеет, что в сердцах принял такое решение. Монах вздохнул и вручил Эльфрику пучок мяты: высушенные на летнем солнышке стебельки не утратили ни своей формы, ни цвета, и сохранили зелень, почти как свежая мята.
— Твоей хозяйке надо будет самой их измельчить. Когда траву сушишь целиком, лучше сохраняется аромат. Если ей еще потребуется, дай мне знать, и я для нее накрошу, но сейчас не стоит заставлять ее ждать. Может, твоей хозяйке удастся потрафить мужу, а это и ему, и ей будет на пользу. И тебе, кстати, тоже — добавил Кадфаэль и легонько похлопал Эльфрика по плечу.
Худощавое лицо парня дрогнуло, и по нему как будто скользнула улыбка, но улыбка горестная и безнадежная.
— Вечно вилланы — козлы отпущения, — неожиданно вырвалось у него. Торопливо поблагодарив монаха, Эльфрик устремился к выходу.
С приближением Рождества многие шрусберийские купцы и владельцы окрестных маноров начали вспоминать о душе и, желая замолить грехи и показать себя добрыми христианами, не входя в большие расходы, делали обители скромные подношения. Оттого-то под Рождество обычно скудный монашеский стол скрашивали редкие лакомства — мясо и дичь. Братьям перепадали и медовые пироги, и сушеные фрукты, и цыплята, а то и олений окорок. Благодаря этому святой праздник превращался чуть ли не в пиршество, и монахи не видели в этом большого греха.
Иные миряне отсылали пожертвования только аббату и приору, видимо, полагая, что их молитвы доходчивее молений простых братьев. Потому-то и случилось так, что некий рыцарь с юга Шропшира, который и слыхом не слыхивал о том, что Хериберта вызвали в Лондон и, возможно, сместят, послал в подарок аббату превосходную упитанную куропатку. Дар, предназначавшийся аббату, естественно, оказался в аббатских покоях; приор Роберт с удовольствием принял подношение и велел отнести на кухню и приготовить дичь на обед.
Брат Петр, который злился на приора из-за аббата Хериберта, окинул прекрасную птицу сердитым взглядом и на какой-то момент вполне серьезно задумался о том, что стоило бы испортить это блюдо: пережарить или подать с таким соусом, что и в рот не возьмешь. Однако поварское искусство было для него делом чести — поступить так он, разумеется, не мог. Петр не нашел лучшего способа насолить приору, как приготовить из птицы самое изысканное блюдо, какое только знал, — в соусе из красного вина, сделанном по его собственному рецепту. Блюдо это готовилось очень долго, сам Петр его очень любил, но тешил себя надеждой, что приору оно придется не по вкусу.
Между тем приор пребывал в отличном настроении: он был доволен тем, что возглавляет обитель, и, не сомневаясь в том, что в ближайшем будущем сделается аббатом, уже предвкушал те выгоды, которые извлечет управляемая им обитель из обладания манором Малийли. Роберт ознакомился с докладом управляющего и, узнав, что имение находится в цветущем состоянии, решил, что Гервас Бонел не иначе как лишился ума, отказываясь от таких земель в обмен на дом и припасы с монастырской кухни. Да и долго ли сможет он этим пользоваться, ему ведь уже за шестьдесят? Приору подумалось, что побольше внимания к Бонелу не будет слишком высокой ценой за подобный вклад. Брат Жером, который первым выведывал все, что творилось в обители и за ее стенами, доложил Роберту, что мастер Бонел слегка занедужил и потерял аппетит. Пожалуй, счел приор, надо оказать ему любезность и послать лакомое блюдо с аббатского стола. Благо есть такая возможность — куропатка большая и упитанная.
Брат Петр любовно поливал тушку густым винным соусом, добавляя по щепотке розмарин и руту, когда на кухне появился приор Роберт — царственно величественный и суровый, как сам папа. Возвышаясь над кухонным горшком, он вдохнул дразнящий запах и алебастровые его ноздри затрепетали. Он окинул блюдо якобы безразличным взором и нашел вид его столь же пленительным, как и аромат. Брат Петр опустил глаза, чтобы скрыть досаду, ясно читавшуюся на его лице, и с удвоенным усердием принялся колдовать над блюдом, надеясь, что приор не обладает столь утонченным вкусом, чтобы до конца оценить это лакомство. Пустая надежда — Роберт был настолько зачарован чудесным запахом, что едва было не отказался от своего великодушного намерения, однако все же решил, что манор Малийли стоил такой жертвы.
— До меня дошел слух, — произнес приор, — что наш гость, поселившийся в доме у мельничного ручья, захворал и лишился аппетита. Отрежь кусочек от этой птицы, брат Петр, и пошли его больному вместе с моими наилучшими пожеланиями, в дополнение к обычному обеду. Очисти блюдо от костей и отправь ему в одном из моих судков. Может быть, это его соблазнит, раз беднягу не тянет к повседневной пище, к тому же знак внимания будет ему приятен. — Роберт даже снизошел до того, что заметил, и вполне искренне: — Пахнет превосходно.
— Стараюсь, — выдавил из себя брат Петр, уже жалея о том, что приложил столько усердия.
— Как все мы, — строго заявил приор Роберт, — ибо таков наш долг. — И с этими словами он вышел — так же, как и вошел, в прекрасном настроении, довольный и собой, и тем, как складываются дела.
Брат Петр проводил его сердитым взглядом из-под насупленных бровей и сорвал свое раздражение на двух поварятах, выбранив их за то, что они вечно суют нос куда не следует, вместо того чтобы живо выполнять то, что им велено. Однако брат Петр не мог ослушаться приора — он поступил так, как ему было сказано, но при этом проследил за тем, чтобы Бонелу достался самый лучший кусок, обильно сдобренный соусом.
— Аппетит потерял, надо же, — пробурчал повар, сняв последнюю пробу, вполне удовлетворенный собственным искусством. — Да такое блюдо хоть кого со смертного одра поднимет, он все уплетет, до последнего кусочка!
По дороге в трапезную брат Кадфаэль приметил Эльфрика, который, выйдя из аббатской кухни, быстрым шагом направлялся к воротам. Он нес деревянный поднос с высоким ободом, уставленный
