поможешь, а кроме того, знал, что брата Жерома более всего выводит из себя невозмутимость и сдержанность.
— Я пошел туда, — сказал он, — чтобы задать ей некоторое вопросы, которые могут помочь прояснить обстоятельства смерти ее мужа, в чем ты, отче, должен быть искренне заинтересован, так же как и все мы, ибо чем скорее будет установлена истина, тем скорее мир и спокойствие вернутся в нашу обитель.
— Но, — возразил приор Роберт, — это дело шерифа и его людей, и тебя оно не касается. Насколько я понимаю, сейчас уже нет сомнений в том, чья это вина, и вся заминка в том, что еще не поймали юнца, пошедшего на столь гнусное злодеяние. Нет, брат Кадфаэль, твои объяснения меня не удовлетворяют.
— Отец приор, — отвечал на это Кадфаэль, — я принимаю твое суждение с надлежащим почтением и смирением, но, возможно, мои соображения тоже заслуживают внимания. Мне думается, что сомнение в том, чья это вина, все еще есть, и установить истину будет не так-то просто. У меня была причина пойти в тот дом: ведь это же мое снадобье, призванное исцелять и унимать боль, послужило орудием смерти—и ни наша святая обитель, ни, тем более, я, не можем оставаться в стороне.
— Брат, из сказанного тобою явствует, что у тебя нет веры в тех, кто служит закону. Но это им, а никак не тебе, подобает вершить правосудие. Ты исполнен гордыни, и это прискорбно.
Приор дал понять, что намерен отмежеваться от всякой связи между аббатством Святых Петра и Павла и мерзким преступлением, свершившимся, кстати, за пределами монастырских стен, и потому не допустит, чтобы какой-то не в меру совестливый монах ему мешал.
— По моему рассуждению, брат Жером прав, и долг повелевает мне воспрепятствовать тому, чтобы ты, по своему недомыслию, был вовлечен во грех. А посему ты не будешь более встречаться с госпожой Бонел. До тех пор, пока не будет решен вопрос о наследовании и эта дама не покинет свое нынешнее жилище, ты не должен выходить за стены обители. Посвяти все свои силы посту и молитве, а также работе, которой у тебя немало и здесь, в аббатстве.
Что ж, придется смириться — коли добровольно связал себя обетом, негоже пренебрегать им, если что-то тебя не устраивает. Сказать, что Кадфаэль поклонился, было бы слишком, он склонил голову, точно низкорослый, но крепкий бодливый бычок, изготовившийся к бою, и хмуро промолвил:
— Я повинуюсь данному мне повелению, как предписывает мой долг.
Спустя четверть часа Кадфаэль сидел в своем сарайчике с братом Марком. Дверь была плотно закрыта, словно для того, чтобы не выпускать наружу возмущение и негодование, переполнявшие брата Марка даже больше, чем его старшего друга.
— Но ты, приятель, в отличие от меня, никакого приказа не получал, — произнес Кадфаэль.
— Об этом-то я и думал, — приободрясь, отозвался Марк, — да боялся, что ты меня в расчет не берешь.
— Господь свидетель, — вздохнул Кадфаэль, — тут кругом мой грех, и не стал бы я впутывать тебя в это дело, кабы не крайняя нужда. И наверное, я не должен... Может, стоило бы предоставить ему самому о себе позаботиться, но ведь сейчас все против него...
— Против
Кадфаэль посмотрел на юношу с благодарностью и любовью. Сам-то он тоже почти ребенок, года на четыре постарше того, другого. Трех лет от роду Марк остался без матери и рос, не зная заботы и ласки, получая из милости кров и пропитание, тогда как Эдвина любили, баловали и во всем ему потакали до его недавней размолвки с отчимом. Но теперь не Марку, а Эдвину грозила беда.
— Он — парнишка толковый и расторопный, Марк, но он положился на меня. Я обещал позаботиться о нем, и он ждет от меня вестей. Хотя он сумел бы, пожалуй, и сам выкрутиться.
— Ты только скажи, куда идти и что делать, — добродушно отозвался Марк, — и все будут исполнено.
— Ладно, — согласился Кадфаэль, — но пойдешь только после мессы. Ты не должен пропускать службы и навлекать на себя подозрение. И обещай мне: случись неладное, ты будешь держаться в стороне, ни во что не лезть и соблюдать осторожность. Ты меня понял?
— Понял, понял, — улыбнулся в ответ брат Марк.
К десяти часам утра, когда в аббатстве начали служить мессу, Эдвин был уже по горло сыт послушанием и добродетелью. Так долго бездельничать ему не приходилось, наверное, с тех пор, как, возжелав свободы, он выбрался из колыбельки и уполз на двор, где и был изловлен рассерженной Ричильдис под колесами телеги. Тем не менее, он обещал брату Кадфаэлю ждать и не высовываться, и слово свое держал. Только посреди ночи, под покровом темноты, парнишка осмелился поразмять ноги. Он облазил все закоулки предместья вокруг ярмарочного поля и возле ведущей на Лондон дороги и вернулся на сеновал задолго до того, как на востоке забрезжил рассвет. Теперь он сидел на пустой бочке, нетерпеливо болтал ногами, грыз оставленное Кадфаэлем яблоко и изнывал от скуки. Больше всего ему хотелось, чтобы хоть что-нибудь да случилось. Говорят, что желания — те же молитвы. Желание Эдвина исполнилось, пожалуй, даже слишком быстро. Привыкнув к цокоту копыт проезжавших по предместью коней и голосам случайных прохожих, он поначалу не обратил внимания на обрывки разговора и приближавшуюся дробную лошадиную поступь. Но тут большие двойные двери конюшни неожиданно распахнулись, ударившись о стены, и снизу донесся глухой стук копыт по утоптанному земляному полу.
Эдвин приподнялся и замер, напряженно прислушиваясь. Видать, в конюшню заводили в поводу лошадей. Вот одну завели... вторую... Тяжелый топот сменился легким постукиванием — наверное, привели мулов. Две лошади, один или два мула, а с ними, как пить дать, два конюха. Парнишка забыл о своем яблоке и боялся даже пошевелиться. «Да все обойдется, — успокаивал он себя, — поставят лошадок в стойла и уберутся. Придется пока притаиться да посидеть тихо».
Посреди чердачного пола находился люк с тяжелой подъемной крышкой. Он служил для того, чтобы конюхи могли взбираться за сеном прямо из конюшни, не вылезая наружу и не поднимаясь по чердачной лестнице. Эдвин соскользнул с бочки, распластался на крышке люка и приник ухом к щели. Он услышал, как молодой конюх успокаивал норовистого коня, ласково поглаживая по холке.
— Тише, тише, красавец ты мой, славный коняга. Я тебе так скажу, — обратился он
— Поставь ты его в стойло, — послышался в ответ грубый голос, — да помоги мне управиться с мулами.
Голоса смолкли, слышались только звуки шагов, видно, конюхи разводили животных по местам. Эдвин тихонько поднялся и накинул поверх своей одежды бенедиктинскую рясу. Если его все-таки здесь увидят, может быть, это собьет их с толку. Хотя особых причин для беспокойства вроде бы не было. Паренек снова приник к люку, и как раз вовремя.
— Засыпь-ка им сена в кормушку, — донеслось снизу, — если здесь не хватит, поднимись на сеновал, там корму полно.
Значит, они все-таки полезут сюда! Внизу заскрипели ступеньки приставной лестницы. Не заботясь больше о тишине. Эдвин вскочил и, наклонив бочку по ободу, закатил ее на крышку люка. Запиравшие люк засовы находились снизу. Их заело, и конюхам пришлось выколачивать их из гнезд, поэтому шума наверху никто не услышал. Эдвин для верности сам уселся на бочку, от всей души желая, чтобы она оказалась раза в три тяжелее.
Поднять люк над головой, стоя на лестнице, не так-то просто, даже если его придавил не слишком тяжелый груз. Конюх поднажал, крышка слегка приподнялась, но дальше дело на пошло.
— Не поддается, — послышался голос снизу, — видать, какой-то дурень и сверху засовы задвинул.
—
— А я говорю, его с места не сдвинуть. Раз нет засовов, значит, завалили чем-то тяжелым. Вот, гляди, — конюх поднатужился и запыхтел, демонстрируя усердие.
— Ладно, спускайся, я сам этим займусь, — донесся хриплый, ворчливый голос.
Лестница вновь заскрипела: видно, тот, кто поднимался, был здоровенным малым. Эдвин затаил
