Кадфаэль открыл дверь и сказал:
— Ты будешь спать здесь, Годрик.
В конце помещения стояла низкая, аккуратно застеленная лавка. Паренек уставился на нее и поежился под рукой Кадфаэля.
— У меня здесь готовятся разные снадобья, и некоторые из них нуждаются в постоянном присмотре. Иные надо проверять каждое утро, очень рано, иначе они испортятся. Я покажу, что тебе предстоит делать, — это не так уж трудно. Так что здесь тебе спать будет сподручней. А вот решетка — видишь, ее можно открыть, чтобы поступал свежий воздух.
Дрожь унялась, но паренек неотрывно оценивающе смотрел на Кадфаэля большими темно-голубыми глазами. Похоже, он готов был улыбнуться, но в то же время от него исходила аура задетого самолюбия. Кадфаэль повернулся к выходу и указал на тяжелый засов, которым можно было запереть дверь изнутри, — так, чтобы открыть ее снаружи было невозможно.
— Ты можешь отгородиться от всего мира, и от меня в том числе, пока сама не захочешь выйти наружу.
Юноша Годрик, который вовсе не был юношей, уставился на монаха полуобиженно, полувосторженно, но явно успокоенно.
— Как ты догадался? — спросила девушка, воинственно задрав подбородок.
— А как ты собиралась устроиться на ночь в общей спальне с послушниками? — вопросом на вопрос ответил Кадфаэль.
— О, я бы с этим справилась. Мальчишки, они не слишком сообразительны, я бы запросто их надула. Под этой дерюгой, — она захватила в горсть полу просторной туники, — все тела выглядят одинаково, к тому же мужчины слепы и глупы. — Тут она рассмеялась, вспомнив, насколько не слеп и не глуп оказался Кадфаэль, и от этого окончательно превратилась в девушку, причем прехорошенькую в своем непринужденном веселье. — Ну не ты, конечно, не ты. Но как ты сообразил? Я так старалась, думала, что все делаю, как надо. В чем же я ошиблась?
— У тебя здорово получалось, — успокаивающе произнес Кадфаэль, — но, дитя мое, я сорок лет мотался по белу свету, прежде чем надел рясу и бросил якорь в этой мирной, зеленой, ароматной гавани. Ты спрашиваешь, в чем ты ошиблась. Только не обижайся на то, что я тебе скажу, — пойми, что я твой союзник и хочу дать тебе добрый совет. Когда ты начала спорить и увлеклась, голос у тебя стал высоким, но не ломким, как у отроков твоего возраста. Впрочем, научиться подделывать голос можно — я тебе покажу на досуге. И еще, помнишь, я предложил тебе раздеться, чтобы чувствовать себя свободней — да нечего краснеть. Ты как-то отговорилась, но я уже тогда был почти уверен. И наконец, когда я попросил тебя бросить камень в цаплю, ты швырнула его так, как это делают девчонки, из-под руки. Где это ты видела, чтобы мальчишки так кидались камнями? Так что не позволяй, чтобы кто-нибудь хитростью вынудил тебя бросить камень, пока не набьешь как следует руку. Это выдаст тебя сразу.
Он замолчал и посмотрел на девушку, а она шлепнулась на лавку, обхватив голову руками. Сначала она расхохоталась, потом заплакала, и наконец стала смеяться и плакать одновременно. Кадфаэль не вмешивался, ибо понимал ее состояние. Ей требовалось понять, что она потеряла и что приобрела, и мужественно пересмотреть свои планы. Теперь он мог поверить в то, что ей действительно семнадцать лет — расцветающая женщина, и к тому же незаурядная.
Наконец она отплакалась, отсмеялась, вытерла слезы тыльной стороной ладони и улыбнулась — словно солнышко выглянуло после дождя.
— Ты правду сказал? Ты ведь сказал, что отвечаешь за меня. А я тебе верю!
— Дочка, милая, — ласково промолвил Кадфаэль, — ну что мне еще остается делать, как не помогать тебе во всем, в чем смогу, да не попытаться вызволить тебя отсюда и переправить в безопасное место.
— Но ты даже не знаешь, кто я, — изумилась девушка, — на сей раз это ты слишком доверчив.
— А что мне в твоем имени, дитя? Если одинокая девушка угодила в самое пекло, то надо непременно подсобить ей вернуться к родным — вот и весь сказ. Ты сама расскажешь мне, что считаешь нужным, а больше мне и знать не к чему.
— Думаю, мне лучше рассказать тебе все, — просто сказала девушка, вскинув на него широко открытые, бездонные глаза. — Мой отец сейчас либо в Шрусберийском замке, где ему угрожает смертельная опасность, либо спасается бегством вместе с Вильямом Фиц Алланом в Нормандию, во владения императрицы, и за ними будет послана погоня. И скорее всего, как только люди короля узнают о моем исчезновении, будут искать и меня, чтобы заполучить заложницу. Боюсь, что я стану тяжким бременем для всякого, кто захочет быть моим другом, ибо это опасно — даже для тебя, брат Кадфаэль. Я дочь главного сподвижника и друга Фиц Аллана. Мое имя Годит Эдни.
Осберн, калека, у которого обе ноги были иссохшими от рождения, умел с удивительной сноровкой передвигаться на маленькой дощатой тележке на колесиках, отталкиваясь руками, на которые были надеты деревянные башмаки. Изо всех, кто отирался возле королевского стана, он был самым смиренным и жалким созданием. Прежде он просил подаяния, пристроившись у ворот замка, но вовремя покинул ставшее небезопасным место и, как верный вассал, перебрался в лагерь короля, вернее, к его границе — настолько близко, насколько подпускала стража. Пресловутая щедрость короля ко всем, кроме его врагов, была хорошо известна, и сборы у калеки были вовсе недурны. Высшие военачальники, правда, были слишком заняты, чтобы обращать внимание на какого-то нищего, но некоторые из них, смекнув, куда ветер дует, всеми способами искали расположения Стефана и подавали щедро, думая таким образом задобрить Господа Бога и выторговать себе удачу. Простые лучники и даже фламандцы, когда были свободны от службы и навеселе, тоже нередко швыряли Осберну несколько медяков, да к тому же ему перепадали остатки с солдатского стола. Обычно он устраивался на своей тележке под прикрытием купы невысоких деревьев, поблизости от передового поста. Там он мог рассчитывать поживиться корочкой хлеба, а то и разжиться выпивкой, а ночью согреться теплом от сторожевого костра. Хотя стояло лето, после дневной палящей жары ночь могла показаться очень даже холодной, особенно если тебя прикрывают лишь жалкие лохмотья — и костер в таких обстоятельствах вдвойне приятен. Часовые на ночь обкладывали костер дерном, чтобы уменьшить жар, но света было достаточно, чтобы внимательно присмотреться ко всякому, кто приближался к лагерю в неурочный час.
Близилась полночь, когда что-то потревожило чуткий сон Осберна. Он встрепенулся и, напрягая слух, уловил шорох в кустах — слева, позади себя — в той стороне, где находился замок Форгейт, если идти к нему напрямик, а не по дороге. Кто-то приближался со стороны города, но не от главных ворот, а окольным путем, пробираясь скрытно вдоль берега реки. Осберн знал город как пять своих мозолистых пальцев. Если это лазутчик возвращается, то чего ради он продолжает таиться у самых лагерных ворот? А может быть, кто-то выбрался из города или замка через другие ворота, которые выходят прямо к реке?
Темная фигура, в безлунную ночь казавшаяся бесплотной тенью, выскользнула из кустов и, припадая к земле, стремительно метнулась к караульному посту. Часовой окликнул пришельца, и тот замер на месте в нетерпеливом ожидании. Осберн разглядел очертания гибкого тела, плотно закутанного в черный плащ, и мелькнувшее бледное лицо.
Человек, отозвавшийся на окрик часового, был молод, голос у него был высокий, торопливый и отчаянно взволнованный.
— Выслушайте меня. Я не вооружен. Отведите меня к начальнику стражи: мне надо кое-что рассказать — это послужит на пользу вашему королю.
Караульные подвели его к костру, наскоро обыскали, чтобы удостовериться, что у него действительно нет оружия, и заговорили между собой. Слова их не долетали до Осберна, но в итоге молодой незнакомец добился, чего хотел. Его повели в глубь лагеря, и он пропал из виду.
Задремать снова Осберну не удавалось, ибо ночной холод пробирал его сквозь лохмотья. «Вот если б добрый Боженька послал мне такой чудесный плащ!» — размечтался калека. Однако он заметил, что и обладатель этого великолепного плаща трясся не меньше его самого, и дрожащий голос неизвестного выдавал страх и неуверенность. Любопытное происшествие, да только какой с него прок убогому нищему. Осберн полагал, что никакого, пока та же фигура не появилась вновь из темной глубины лагеря и не остановилась у поста. Теперь незнакомец двигался легким, размашистым шагом, он больше не прятался и не выглядел перепуганным. Очевидно, ему вручили какой-то знак, по предъявлению которого часовые обязаны были беспрепятственно выпустить его из королевского стана.
