клинка, у меня ничего подобного не было.

— А у Фэнтри?

Торольд решительно замотал головой:

— Если бы у него завелось подобное оружие, я непременно бы об этом узнал — мы с Ником дружили более трех лет. Да только откуда — происхождения и достатка он был такого же, как и я.

Помолчав, Торольд поднял глаза и задумчиво посмотрел на Кадфаэля:

— Но кое-что я сейчас, кажется, припоминаю. Когда этот тип лишился чувств, я высвободился и стал выбираться оттуда, и тут что-то хрустнуло в соломе у меня под ногами. Какая-то твердая маленькая вещица. Я оступился и чуть было не полетел кувырком. Надо думать, камушек отломился от его кинжала, когда мы перекатывались по полу. Конечно, это его вещь, в этом нет сомнений.

— Скорее всего, так оно и есть, — отозвался Кадфаэль и, повертев камень в руках, спрятал его в суму, — к тому же, эта штуковина — единственное, что может навести нас на его след. Вряд ли кто-то захочет расстаться с таким дорогим оружием всего лишь из-за отломанного навершия. Вероятнее всего, хозяин сбережет клинок и отдаст в починку — когда решит, что опасность миновала. Так что нам надо искать кинжал: найдем его — найдем и убийцу.

— Жаль, что я не могу остаться и заняться этим, — произнес Торольд прерывающимся от гнева голосом. — Ник был мне добрым другом, и мне очень бы хотелось расквитаться за его смерть. Но увы, долг повелевает мне выполнить приказ и доставить сокровища Фиц Аллана во Францию. И кроме того, — добавил юноша, твердо глядя в глаза Кадфаэлю, — я должен отвезти туда дочь Фалька Эдни и вручить ее отцу. Если ты, конечно, доверишь мне это.

— И если ты нам поможешь, — добавила Годит, и в ее взгляде, обращенном на Кадфаэля, читалась безграничная уверенность в его всесилии.

— Доверить ее тебе я, пожалуй, могу, — мягко усмехнувшись, ответил Кадфаэль, — да и подсоблю всем, чем сумею. Дело-то, ежели вдуматься, пустяшное. Всего-то и надо — заметь, паренек, что она не сомневается в том, что это мне под силу — сотворить из воздуха двух добрых коней, — это нынче-то, когда каждая паршивая кляча на вес золота, — выудить из реки припрятанное золотишко, незаметно выпроводить вас из города и отправить на запад, в Уэльс. Это ж просто ерунда — ведь известно, что святые каждый Божий день еще и не такие чудеса творят...

В этот момент монах неожиданно замер и резко вскинул руку, призывая к молчанию. Его чуткие уши уловили шорох на стерне — не иначе, как кто-то, крадучись, подбирался к открытой двери.

— Что это? — спросила Годит почти беззвучным шепотом. Глаза ее испуганно расширились.

— Ничего, ничего, — так же тихо отозвался Кадфаэль, — мне что-то померещилось, — а потом произнес громко и отчетливо: — Ну что ж, нам с тобой пора возвращаться. Не годится мешкать — а то не поспеем к вечерне.

Торольд понял молчаливое предостережение монаха и распрощался с ним и Годит, не проронив ни звука. Может быть, их и впрямь кто-то подслушивал?.. Правда, юноша ничего не слышал, да и монах как будто не был в этом уверен. Конечно, подумал Торольд, Годит тревожить не стоит. Никто не защитит ее здесь лучше брата Кадфаэля, а как только она окажется в стенах обители, ей ничто не будет угрожать. А уж он, Торольд, сам за себя в ответе, хотя и чувствовал бы себя поуверенней, будь у него меч.

Брат Кадфаэль полез за пазуху своей просторной рясы, извлек оттуда кинжал в потертых кожаных ножнах и молча вложил оружие в руки Торольда. Восхищенный юноша принял его с благоговением — будто первое маленькое чудо было явлено в ответ на его сокровенное молчание. Он взял кинжал за ножны, держа рукоять перед глазами, и любовался им, а монах и девушка тем временем вышли наружу и прикрыли за собой дверь.

Этот взгляд Торольда, обращенный на кинжал, всколыхнул воспоминания Кадфаэля и он задумался о прошлом, вдыхая свежий вечерний воздух в шафранном отсвете заходящего солнца. Было время, когда и он так же восторженно взирал на этот клинок. Давным-давно, вступая в ряды крестоносного воинства, он принял обет, поклявшись на его крестообразной рукояти. Вместе с ним этот кинжал побывал в Иерусалиме и более десяти лет бороздил восточные моря. А когда Кадфаэль отказался от своего меча и расстался со всеми бренными мирскими пожитками, обладанием которыми некогда так гордился, этот кинжал он сохранил. Теперь наконец можно и его отдать тому, кто нуждается в оружии и не посрамит этот славный клинок.

Когда они обогнули угол мельницы и пересекли дорогу, Кадфаэль осторожно огляделся по сторонам. Слух у него был острый, как у лесного зверя, но до самой последней минуты он не слышал снаружи ни шепота, ни шороха. Да и не было у него уверенности в том, что это были шаги человека — мог и какой- нибудь зверек прошмыгнуть по стерне. Однако стоит поразмыслить и о том, что может случиться, если за ними действительно следили. Правда, даже в самом худшем случае, подслушано было лишь несколько последних фраз, но и они могли рассказать о многом. Упоминались ли сокровища? Ну да, он же сам говорил, что от него только и требуется, что раздобыть лошадей, выудить сокровища да спровадить эту парочку в Уэльс. А о том, где спрятана казна, они случаем не обмолвились? Нет, речь об этом заходила гораздо раньше. Но тот, кто подслушивал, если, конечно, там вообще кто-то подслушивал, мог сообразить, что на мельнице скрывается преследуемый соратник Фиц Аллана и, хуже того, что в аббатстве прячется дочь Фалька Эдни.

Все это было не слишком утешительно. Лучше всего Торольду и Годит убраться восвояси, как только юноша сможет сесть на коня. Впрочем, если сегодня вечером и ночью ничего не произойдет, значит, можно надеяться, что тайна их не раскрыта и все это — пустые страхи. Вокруг не было видно ни души, только какой-то мальчуган на берегу реки увлеченно ловил рыбу.

— Что это было? — робко спросила Годит, настороженно шагавшая рядом с ним. — Я вижу, ты чем-то встревожен.

— Тебе не о чем волноваться, — успокоил ее Кадфаэль, — все идет как надо.

Но в этот момент краем глаза он неожиданно уловил движение у реки, за кустами, в которых Годит наткнулась на Торольда. Стройная фигура мужчины поднялась из укрытия в редком кустарнике. Лениво потянувшись, человек направился наискосок, к тропе, по которой они шли — так что пути их неминуемо должны были пересечься. Хью Берингар приближался к ним, всем своим видом показывая, что эта встреча случайна, но тем не менее не оставляя Кадфаэлю и Годит ни малейшей возможности от нее уклониться.

— Прекрасный вечер, брат Кадфаэль. Вы, конечно же, собрались к вечерне. Позвольте мне пойти с вами.

— С удовольствием, — приветливо отозвался Кадфаэль. Он похлопал Годит по плечу и вручил ей небольшой сверток с травами и тряпицами для перевязки.

— Беги-ка вперед, Годрик, положи все это на место, а потом приходи к вечерне вместе с мальчишками. Побереги мои ноги — неохота мне самому делать крюк, только не забудь взболтать мой свежий настой. Давай, дитя, живее!

И Годик, ухватив сверток в охапку, припустила со всех ног, стараясь бежать, как бежал бы резвый парнишка, — сшибая щелчками одинокие уцелевшие колоски и насвистывая, она скрылась из виду, довольная тем, что убралась подальше от своего нареченного. В мыслях у нее был другой.

— Услужливый у тебя паренек, — добродушно заметил Берингар, поглядывая ей вслед.

— Славный малец, — безмятежно согласился Кадфаэль, шагая рядом с ним через выбеленное солнцем сжатое поле. — За ним дали годичный вклад, год он у нас и проживет, а в том, чтобы он принял обет, я сомневаюсь. Но он научится грамоте и счету, станет разбираться в травах да снадобьях — все это сослужит ему добрую службу в миру. А у тебя, как я погляжу, остается время и для отдыха?

— Не то чтобы я отдыхал, — в голосе Берингара звучала такая же безмятежность, — просто у меня возникла нужда в твоих знаниях и уменьях. Я сперва зашел в твой садик, не нашел тебя там и отправился искать по садам аббатства — да все без толку. Вот я и присел у речки, солнышком заходящим полюбоваться. Я думал увидеть тебя на вечерне, мне и в голову не приходило, что мы встретимся на поле. А что, всю пшеницу уже убрали?

— Всю, какую нам Бог послал. Теперь это жнивье послужит кормом для овец. А чем я могу послужить тебе, добрый господин? Я сделаю все, если это не противно моему долгу.

— Брат Кадфаэль, вчера утром я спросил тебя, не обдумаешь ли ты мою просьбу, и ты, помнится, ответил, что ничего не делаешь, не поразмыслив. Наверное, так оно и есть. Так вот, вчера о том, что я