всю жизнь и привыкла. Здесь я по-своему счастлива. Но тебе оставаться в гетто опасно. Если ты все же захочешь остаться, то должна выдать себя за еврейку. Я научу тебя всему, что тебе следует знать. А если кто-нибудь спросит, откуда ты…

– Обязательно спросит, – с хмурой улыбкой прервал тетю Ребекку Раф.

– …то ты должна будешь сказать, что ты дочь двоюродной сестры Рафаэлло из Вероны и что твои родители погибли в пожаре, который в прошлом году уничтожил веронское гетто. Мы все знаем о том пожаре. Чудовищная трагедия. Услышав такой ответ, люди больше не зададут никаких вопросов.

Лиа была очень сообразительной, общительной и интересовалась всем, что происходит вокруг. Тетя Ребекка знакомила ее с еврейскими обычаями и еврейской кухней, и Лиа все быстро усваивала.

Она испытывала искреннюю благодарность: впервые в жизни у нее была собственная комната и настоящая постель, она полюбила кота Джекоба. Тете Ребекке она иногда напоминала котенка – проворная и любопытная. Лиа очень много помогала по дому. И вскоре тетя Ребекка не могла представить дом без девочки.

Лиа напоминала старой женщине ее племянницу – мать Рафа. Небольшого роста и хрупкого телосложения, с оливкового цвета кожей, черными глазами и ямочками на щеках. У нее были черные курчавые и пышные волосы. Густые брови придавали лицу Лии серьезное выражение, которое, однако, мгновенно улетучивалось, как только та начинала заразительно смеяться. Какие бы страдания ни выпали на долю Лии, они не лишили ее любви к жизни.

Дела и политическая деятельность Рафа надолго отрывали его от дома, но когда ему все же удавалось возвращаться к родному очагу, он баловал Лиу, поддразнивал ее, дарил небольшие подарки – расчески, ленты для волос и маленькие зеркальца, а однажды принес котенка. Лиа вела себя с Рафом сдержанней, чем с тетей Ребеккой. Она обращалась к нему «синьор Раф», но, когда он входил в комнату, ее глаза вспыхивали. Для нее не было большего счастья, чем ждать его, подавать ему кофе или вино, подложить под спину подушку или подставить под ноги скамеечку.

Однажды он рассмеялся и беспечным тоном заметил:

– Ты так заботишься обо мне, Лиа. Ты меня избалуешь, и моей будущей жене будет трудно.

Она вспыхнула и опустила глаза. Тете Ребекке порой казалось, не влюбилась ли Лиа в Рафа.

Однажды вечером домой к Рафу пришла группа раввинов и старейшин гетто. Лиа и тетя Ребекка тихо стояли в углу в стороне от мужчин. Среди тех был и друг Рафа Малачи. Он держался сзади кучки одетых в черное мужчин и нервно потирал руки.

От имени пришедших заговорил главный раввин, седобородый старик, прославившийся в городе своими ясными, поэтичными проповедями.

– Мы слышали о вашей речи в сенате, Рафаэлло, – произнес старик. – Мы восхищаемся вашей смелостью и двигавшими вами чувствами, но не можем одобрить ваши методы. Вы вновь навлекли на всех нас позор и страх.

Раф напрягся. Нечто подобное он ожидал.

– Каким образом? – спросил он.

– Прежде всего тем, что на вас был красный головной убор, – сказал другой раввин, – символ позора, который наконец ушел в прошлое. И вы тем самым выделили себя из массы людей, провозгласили себя евреем…

– А что в этом дурного? Я действительно еврей. И не стыжусь этого. Я надел шапку специально, чтобы никто не принял меня за другого. Я хотел, чтобы они знали, что от их почестей отказался не какой-нибудь простой матрос, а именно еврей.

– Но вам следовало сперва посоветоваться с нами, – возразил еще один человек – банкир. – Мы все гордимся вашими достижениями, Раф. Вы совершили геройский поступок во имя славы нашей общины.

– Разве нельзя было принять эти почести и поблагодарить от имени еврейской общины тех, кто их вам вручал? – спросил кто-то из присутствовавших.

– Нет. Я не мог этого сделать. Не хотел получать от них благодарности, не хотел принимать приказ о присвоении мне офицерского звания, особенно из рук Алессандро Лоредана. Вы забыли, как он поступил с нами? Если бы не Лоредан, мой дед и сегодня был бы жив. Лоредан ненавидит евреев. Если бы он смог, то уничтожил бы всех нас.

– Вы выступили против правительства. – Главный раввин покачал головой. – Разве вы не понимаете, чем это может теперь кончиться для нас? Вы всех нас поставили в весьма неудобное и опасное положение.

– Потому, что сказал правду, – упрямствовал Раф. – Все, кто был там, понимали, что я говорил правду.

– Возможно, – сказал банкир. – Но после вашей речи наш бизнес сократился по меньшей мере на тринадцать процентов. Слово «еврей» теперь у всех на устах.

– Не просто «еврей», – уточнил Малачи. – А тот еврей, то есть Рафаэлло. А здесь уже возникает существенная разница.

– Мы не можем позволить вам продолжать в том же духе, – сказал главный раввин. – Вы подвергаете опасности гетто. Навлекаете серьезные последствия, и не только на себя, а на всех нас. Будут введены еще более жесткие ограничения, объявлены новые законы. Это умножит наши беды. Мы просим вас остановиться. Рафаэлло, пожалуйста, ограничьте свою деятельность торговлей.

– Я не могу! И не буду! – бушевал Рафаэлло. – Что с вами случилось? Чего вы испугались? Погромов? Сейчас не средние века. Чем они могут еще досадить нам? Вы не добьетесь уважения, если будете унижаться. Когда вы ведете себя как слуги, с вами и обращаются как со слугами. Если вы станете извиняться за то, кто вы есть, всегда найдется, за что осуждать вас. Если уступите и подчинитесь без борьбы, то на вас взвалят еще большее бремя, и вы не сможете даже пошевелиться под гнетом их законов. Вы не устали жить как животные, загнанные в вонючий скотный двор? Разве вы не хотите, чтобы ваши сыновья жили лучше, чем вы? Я этого хочу. Хочу добиться свободы и для моих сыновей, и для себя. Немедленно. Сегодня…

– Рафаэлло, прошу тебя, – умоляющим тоном обратилась к нему тетя Ребекка. Рядом с ней стояла Лиа,