’олько так Я теперь и делаю. Ћбмениваюсь с тобой не словами, а мыслЯми. „аже когда ты рЯдом. •отЯ обычно люди ведут себЯ так, когда они одни. Њы проживаем свою жизнь, беседуЯ с теми, кого нет рЯдом. € поэтому, кстати, легко понЯть, кого мы действительно любим: мы любим тех, с кем разговариваем, когда мы одни.
Њне хотелось бы, чтобы рЯдом был кто-то, кому Я мог бы рассказать: вот это и есть место, куда Ќико приехал жить с „ивой ђозой, наверное потому, что оно напоминало ему город, где они познакомились. ‡десь они жили, вернее, пытались жить, понимаЯ, что ни он, ни она этого не умеют. ‡десь, как и всюду, он писал свои картины, которые длЯ него самого ничего не значили: так, творчество по обЯзанности, как у ‘онга. Љак и ‘онгу, ему, вероЯтно, хотелось заниматьсЯ чем-то совсем другим: быть футболистом, летчиком, резчиком по дереву, не знаю, кем еще. Ђ она пыталась здесь убежать от себЯ самой, раздваиваЯсь и живЯ в двух мирах и в двух биографиЯх. ЌастоЯщую себЯ она находила лишь на дне стакана: там, где длЯ всех мир начинает двоитьсЯ, она наконец-то видела единственный вариант. Ћни любили друг друга настолько, насколько способны были любить: он - потому что решил, что она будет у него последней, она- потому что он и был тем мужчиной, которого она находила на дне стакана.
‡десь же ее и убили. Ќо это сделал не он. џ знаю это точно. € все это знают. ‡нали с самого начала. € в самом конце, когда выносили приговор, тоже знали. …е убил садовник. €ли настройщик. Ќо им хотелось, чтобы это был он. ‚о-первых, потому, что так можно было быстрее закончить следствие, удержав статистику раскрытиЯ преступлений на требуемом уровне. ‚о-вторых, потому, что он был человек известный, и в качестве обвинЯемого гарантировал деловой подъем во множестве сфер: специальные телевизионные передачи, прЯмаЯ транслЯциЯ процесса с рекламными паузами, проданными на вес золота, фильм, книга, футболки, на которых воспроизводились его картины и ее портреты, персональные выставки, на которых кроме холстов экспонировались еще и газетные статьи, посвЯщенные процессу. Ќо главное, конечно, потому, что Ќико не защищалсЯ. Ћн просто смотрел на них и молчал. € дома, когда его арестовывали, и в квестуре, когда ему предъЯвили обвинение, и на суде, когда ему выносили приговор. …го сочли сумасшедшим не из-за преступлениЯ (они знали, что он его не совершал), а потому, что он любил женщину, котораЯ ему не принадлежала, и потому, что он ни разу не попыталсЯ отстоЯть свою невиновность. Ќико было наплевать на то, какое они примут решение, и он позволил им его принЯть. <...>'
ЏоэзиЯ в номере представлена стихами ‘ергеЯ ‚ольфа, €горЯ Џомеранцева, ’атьЯны ‚ольтской, ‘ергеЯ ‘тратановского.
‚ разделе 'Њемуары XX века' напечатан 'Ѓлокадный дневник' ‹. Ђ. „митриева (1921-1993) - ленинградского филолога, исследователЯ древнерусской литературы. '‚се другие записки и воспоминаниЯ о блокаде, которые мне доводилось читать, написаны длЯ других, все они так или иначе стремЯтсЯ представить читетелЯм их авторов - героЯми, страдальцами или людьми, протестующими против неумелых действий правительства. ‚ отличие от них ‹. Ђ. „митриев вел записи длЯ себЯ, длЯ памЯти, Ясно осознаваЯ, что в будущем всЯкаЯ мелочь в перенесенном им кошмаре будет важна прежде всего длЯ него самого'. - ќто строки из предисловиЯ к 'Ѓлокадному дневнику' „. ‘. ‹ихачева.
‚ номере также интересные литературоведческие статьи и эссе: Ѓориса Џарамонова - 'ѓубернатор едет е тете', о бездарных стихах бывшего сахалинского губернатора уже постсоветских времен; Ђ. ‚. Ѓлюма - '‘нЯть контрреволюционную шапку...', о 'проделках' ленинградской цензуры в 1937 году, в столетнюю годовщину смерти Ђ. ‘. Џушкина; пронзительное, горькое воспоминание ‹. ђубинштейна о судьбе своего друга 'Ђлик ђивин - бродЯщий поэт'; эссе Ђлександра ѓениса 'Љурган соцреализма' о падении грандиозной литературной
системы...
”рагмент из статьи Ђ. ‚. Ѓлюма '‘нЯть контрреволюционную шапку...':
'“частие трудЯщихсЯ в задуманной кампании, положившее начало так называемому 'народному пушкиноведению', приводило, надо сказать, к поЯвлению множества курьезов, а также 'неконтролируемых ассоциаций', которые, по мнению цензоров, могут возникнуть в читательском сознании.
Source URL: http://magazines.russ.ru/zvezda/1997/2/zvezda-2.html
* * *
Журнальный зал | Иностранная литература, 1997 N5 | Александр Генис
Александр Генис
Бродский в Нью-Йорке
Morton, 44
'Видимо, я никогда уже не вернусь на Пестеля, и Мортон-стрит - просто попытка избежать этого ощущения мира как улицы с односторонним движением', - писал Бродский про свою нью-йоркскую квартиру, в которой он дольше всего жил в Америке. Опустив промежуточные между Ленинградом и Нью-Йорком адреса, Бродский тем самым выделил оставшиеся точки своего маршрута.
Мортон расположена в той респектабельной части Гринич-Виллидж, что напоминает эстетский район Лондона - Блумсбери. Впрочем, в лишенном имперского прошлого Нью-Йорке, как водится, все скромнее: улицы поуже, дома пониже, колонн почти нет. То же относится и к интерьеру. Но фотография, как театр, превращает фон в декорацию, делает умышленной деталь и заставляет стрелять ружье. Все, что попало в кадр, собирается в аллегорическую картину.
Что же - помимо хозяина - попало в фотографическую цитату из его жилья? Бюстик Пушкина, английский словарь, сувенирная гондола, старинная русская купюра с Петром I в лавровых листьях.
Название этому натюрморту подобрать нетрудно: 'Окно в Европу'; сложнее представить, кому еще он мог бы принадлежать. Набокову? Возможно, но смущает слишком настойчивая, чтоб стоять без дела, гондола. Зато она была бы уместным напоминанием о венецианских корнях Александра Бенуа, одного из тех русских европейцев, которых естественно представить себе и в интерьере, и в компании Бродского. Имя 'западников' меньше всего подходит этим людям. Они не стремились к Западу, а были им. Вглядываясь в свою юность, Бродский писал: 'Мы-то и были настоящими, а может быть, и единственными западными людьми'. Этот Запад, требовавший скорее воображения, чем наблюдательности, Бродский не только вывез с собой, но и сумел скрестить его с окружающим.
'Слово 'Запад' для меня значило идеальный город у зимнего моря, - писал Бродский. - Шелушащаяся штукатурка, обнажающая кирпично-красную плоть, замазка, херувимы с закатившимися запыленными зрачками'.
К удивлению европейцев, такой Запад можно найти не только в Венеции, но и в Hью-Йорке. Отчасти это объясняется тем, что руин в нем тоже хватает. Кирпичные монстры бывших складов и фабрик поражают приезжих своим мрачноватым - из Пиранези - размахом. Это настоящие дворцы труда: высокие потолки, огромные, чтобы экономить на освещении, окна, есть даже 'херувимы' - скромная, но неизбежная гипсовая поросль фасадов.
Джентрификация, начавшаяся, впрочем, после того, как здесь поселился Бродский, поступила с останками промышленной эры лучше, чем они на то могли рассчитывать. Став знаменитыми галереями, дорогими магазинами и модными ресторанами, они не перестали быть руинами. На костях индустриальных динозавров выросла изощренная эстетика Сохо. Суть ее - контролируемая разруха; метод - романтизация упадка; приметы - помещенная в элегантную раму обветшалость. Здесь все используется не по назначению. Внуки развлекаются там, где трудились деды, - уэллсовские 'элои', проматывающие печальное
