В день рождения Ахматовой 30 сентября 1942 года Раневская сумела организовать небольшое застолье, где была и молодежь: Саша Гинзбург (повзрослев, он стал Александром Галичем), Наум Рамбах, позже известный переводчик Наум Гребнев. Все чаще на ахматовских собраниях в те тяжкие дни войны звучали стихи поэтов, казалось бы, в ту пору забытых: А. Фета, К. Случевского, И. Анненского, В. Хлебникова, разумеется, О. Мандельштама. Читали их Ахматова, Раневская, Надежда Мандельштам. Бывали на этих вечерах также Абдуловы — Осип Наумович и Елизавета Моисеевна, музыкант Александр Козловский и его жена Галина, Евгения Берковская, Эдуард Бабаев, профессор Владимир Адмони, художник Александр Тышлер.

Случались литературные собрания и в доме Алексея Толстого. На одном из них Ахматова сказала Раневской: «Фаина, мы не можем оставаться в этом доме. Здесь ругают Горького!» — и обе они, голодные, ушли от роскошно накрытого стола. Ахматова да и Раневская, игравшая в спектаклях по пьесам А. Толстого, высоко ценили его литературный талант, но это не мешало Ахматовой винить его в гибели Мандельштама, преследования которого начались после того, как он дал пощечину Толстому. Однажды она сказала: «Алексей Толстой меня любил… он был удивительно талантливый, интересный писатель, очаровательный негодяй, человек бурного темперамента…»

В Ташкенте роль Раневской в жизни Анны Ахматовой была особенно значимой. После возвращения из эвакуации, после войны они по-прежнему общались часто, Фаина Георгиевна при любой возможности приезжала к Ахматовой в Ленинград. Особенно после принятия печально знаменитого Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», когда от Анны Андреевны отвернулись многие знакомые. Потом, когда к Ахматовой вернулось признание, пусть и полуофициальное, встречи стали более редкими, поговаривали, что Раневская за что-то обижалась на подругу, ревновала ее к славе, однако это совсем не так — просто порой не было сил и времени увидеться. В письме Эрасту Гарину и его жене 13 марта 1965 года она писала: «Была у меня с ночевкой Анна Ахматова. С упоением говорила о Риме, который, по ее словам, создал одновременно и Бог и сатана. Она пресытилась славой, ее там очень возносили и за статью о Модильяни денег не заплатили, как обещали. Премию в миллион лир она истратила на подарки друзьям, и хоть я числюсь другом — ни хрена не получила: она считает, что мне уже ничего не надо, и, возможно, права.

Скоро поедет за шапочкой с кисточкой и пальтишком средневековым, — я запамятовала, как зовется этот наряд. У нее теперь будет звание. Это единственная женщина из писательского мира будет в таком звании. Рада за нее. Попрошу у нее напрокат шапочку и приду к Вам в гости».

Пятого марта 1966 года Раневская узнала о смерти Ахматовой. Несколько дней спустя она записала в дневнике: «Гений и смертный чувствуют одинаково в конце, перед неизбежным. Все время думаю о ней, вспоминаю. Скучно без нее… Будучи в Ленинграде, я часто ездила к ней за город, в ее будку, как звала она свою хибарку. Помнится, она сидела у окна, смотрела на деревья и, увидев меня, закричала: „Дайте, дайте мне Раневскую…“ Очевидно, было одиноко, тоскливо. Стала она катастрофически полнеть, перестала выходить на воздух. Я повела ее гулять, сели на скамью, молчали».

В 1991 году в «Советском писателе» была издана большая книга (свыше семисот страниц), в которую вошли воспоминания Д. С. Лихачева, И. Н. Луниной, Г. И. Чулкова, Н. Я. Мандельштам, С. В. Шервинского, А. Г. Тышлера, Исайи Берлина, Льва Озерова… А воспоминаний Раневской среди них нет. Впрочем, Фаина Георгиевна ответила на это: «Меня спрашивают, почему я не пишу об Ахматовой, ведь мы дружили… Отвечаю: не пишу, потому что очень люблю ее».

В сентябре 1946 года, приехав в Ленинград к Ахматовой, чтобы поддержать ее в трудный час, Раневская неожиданно встретилась на улице с Леонидом Осиповичем Утесовым. В тот день он выглядел как-то не «по-утесовски»: был печален, задумчив. Увидев Раневскую, он сказал:

— Надо же, в Москве, Фаина Георгиевна, годами не видимся, а здесь в Ленинграде встретились.

— А я знаю, куда вы идете и к кому (он направлялся к Зощенко. — М. Г.).

— А я тем более догадываюсь, куда идете вы. И хотя мы движемся в разных направлениях, но по одинаковому поводу.

Заметим, в те годы немногие позволяли себе хоть как-то общаться с Зощенко и Ахматовой — оба они оказались в изоляции. Правда, к Ахматовой изредка приезжали ее друзья из Москвы, в частности Нина Ольшевская и, само собой разумеется, Фаина Георгиевна, хотя сама Ахматова не раз пыталась отговорить Ольшевскую («У тебя ведь дети, подумай об этом!»). Раневскую, зная ее характер, она и не пыталась отговаривать. Бывало, что Ахматова оставалась на ночь не в своей квартире, а у друзей. Однажды она осталась на ночь у Томашевских — академика Бориса Викторовича и его жены Ирины. Ирина Томашевская вспоминает, как однажды они с Ахматовой выехали навестить Зощенко, жившего в том же подъезде двумя этажами ниже. Когда они спускались по лестнице, сосед, живший прямо под ними, как раз собирался выйти: «Увидев Ахматову, он замер на пороге и не шевельнулся, пока они не прошли мимо, как будто даже кивок в их сторону мог его скомпрометировать…»

Но вернемся к встрече Утесова с Раневской. Внезапно на хмуром лице Леонида Осиповича вспыхнула улыбка, и он сказал: «Когда будете у Анны Андреевны — поклон ей от меня. Если она меня еще помнит — до войны она не раз приходила на мои концерты в Ленинграде. А если забыла, то все равно передайте ей привет и расскажите любимый анекдот моего папы: „Два еврея едут в поезде.

— Вы куда? — спрашивает один из них.

— Я — в Пинск, а вы?

— А я в Минск.

— Как же это может быть: я еду в Пинск, а вы в Минск, а сидим в одном вагоне?“».

«Хорошо, — сказала Фаина Георгиевна, — что у вас, Леонид Осипович, сохранилось чувство юмора. Когда я думаю об Анне Андреевне, о Михаиле Михайловиче, меня юмор покидает».

Встреча эта возобновила дружбу Раневской с Утесовым, продолжавшуюся до последних дней их жизни.

В 1981 году Раневская с опозданием — Утесову уже исполнилось восемьдесят — послала ему телеграмму: «С большой нежной любовью всегда молодого Леонида Утесова крепко обнимает старая Раневская». Телеграмма эта возникла неслучайно. В каком-то номере «Музыкальной жизни» за 1980 год, где был небольшой материал и о ней, Фаина Георгиевна прочла сообщение: «Указом Президиума Верховного Совета СССР за заслуги в развитии музыкального искусства и в связи с 80-летием со дня рождения народный артист СССР Л. О. Утесов награждается орденом Трудового Красного Знамени».

Когда познакомились Раневская и Утесов, сегодня сказать трудно, но встречались они еще в довоенное время. Утесов бывал на спектаклях, в которых играла Раневская — и в Театре драмы, и в Театре имени Пушкина, и в Театре имени Моссовета. Не однажды после окончания спектаклей он заходил к Раневской в гримуборную и со свойственной ему восторженностью высказывал похвалы. Особенно восхищался он Фаиной Георгиевной в роли Верди в «Лисичках». А уж спектакль «Шторм» Билль- Белоцерковского Утесов посещал во все свободные от собственных выступлений вечера. Леонид Осипович однажды послал Раневской записку, в которой признался, что ее маленькая роль в спектакле «Шторм» сделала этот спектакль большим. И еще в этой записке он писал: «Странно, Фаина Георгиевна, что Вы не родились в Одессе (Раневская исполняла в этом спектакле роль одесской спекулянтки. — М. Г.). Таких талантливых спекулянток не было даже на одесских толкучках. Если спектакль „Шторм“ повезут в Одессу, я „зайцем“ поеду с вашим театром. Предрекаю Вам успех у одесской публики».

Елизавета Моисеевна Абдулова, дружившая с Раневской и хорошо знавшая Утесова, поведала мне, что, увидев Раневскую в роли Бабушки в спектакле «Деревья умирают стоя» по пьесе А. Касоны (он был поставлен в Театре имени Пушкина в середине 1950-х), Утесов сказал, что он видел много драматических актрис, но вершиной была Раневская. «Впрочем, актрисе, сыгравшей роль Розы Скороход в фильме „Мечта“,