островам, а я нарисовал вот это, — он протянул Эди слегка помятый от соседства с теннисными туфлями и пеналом рисунок. — Только мистер Маклинток почему-то засмеялся.

— Засмеялся? — Эди взяла листок, отыскала свои очки и стала разглядывать рисунок. — А он не сказал, что его рассмешило?

— Наверное, не успел. Зазвенел звонок, и урок кончился.

Эди опустилась на диванчик, и Генри сел рядом с ней. Они вместе молча рассматривали рисунок. Генри решил, что так хорошо у него никогда еще не получалось. По синему морю, рассекая волны, несся очень красивый быстроходный катер, на нос его фонтаном обрушивались белые брызги, в кильватере пенилась волна. В небе летали чайки, а на самом носу катера лежал завернутый в одеяльце младенец. Его было трудно нарисовать, потому что у младенцев такие смешные лица, нет ни носа, ни подбородка. Младенец этот вызывал тревогу — он мог соскользнуть с катера и упасть в море. Но он удержался, он не упал.

Эди ничего не сказала. Генри пояснил:

— Это быстроходный катер. А это тот мальчик, который родился, чтобы стать королем.

— Понимаю…

— Но почему же мистер Маклинток смеялся? Что тут смешного.

— Ничего смешного. Очень красивая картинка. Только, видишь ли, «Лети, моя лодка» — как поется в песне — не значит: «Лети, как быстроходный катер», а просто: «Быстро плыви, лодка». А этот малютка — красавец принц Чарли, но когда он плыл на лодке, он был уже не младенец, а взрослый молодой человек.

Все стало ясно.

— А-а, — протянул Генри, — понятно.

Эди отдала ему рисунок.

— Но все равно это хорошая картинка, и мистер Маклинток не должен был смеяться. Спрячь ее в ранец и отнеси домой, чтобы мама на нее полюбовалась, а Эди пойдет приготовит тебе чай.

Эди поднялась, положила очки обратно на камин и вышла через дверь, которая вела к кухне и ванной. Эта дверь в задней стене гостиной появилась сравнительно недавно. Когда Эди была маленькой девочкой, коттедж состоял всего из двух комнат: гостиной, которая одновременно служила и кухней, и спальни. Больше никаких помещений не было. Двухкомнатный коттедж — так это называлось. Водопровода не было, в дальнем углу сада стояла дощатая уборная. Еще более удивительно то, что в семье было пятеро детей, и значит, всего в коттедже помещалось семь человек. Родители спали на кухне, на откидной кровати, которая на день убиралась в стену, а все дети теснились в гостиной. За водой миссис Финдхорн каждый день ходила на колонку на другой конец деревни, ванну принимали раз в неделю, ею служила жестяная лохань, которую ставили на кухне перед горячей печкой.

— Но как же вы впятером помещались в этой спальне? — в полном недоумении спрашивал Генри. Хотя сейчас в ней стояли только кровать Эди и платяной шкаф, комната все равно казалась очень маленькой.

— Мы ведь не все сразу тут жили. Когда родился младший братишка, старший уже пошел работать и спал в домике на ферме вместе с другими работниками. А девочки подрастали и нанимались прислугами в богатые дома. Очень тяжело было расставаться друг с другом, но и места не было, и прокормить нас всех было тяжело, и матери нужны были деньги…

Эди много рассказывала об их житье-бытье. Как зимними вечерами они всей семьей сидели у печки, и отец читал им вслух рассказы Редьярда Киплинга или «Путь паломника».[5] А младшие девочки вязали носки для отца и братьев, но когда дело доходило до пятки, то передавали носок старшей сестре или матери, потому что вывязать пятку им было трудно.

Очень грустно было слушать ее рассказы — как они бедно жили! — но было в них и что-то теплое, уютное. Сейчас в доме Эди все стало по-другому. Генри оглядывался вокруг и представить себе не мог, как тут было когда-то. Теперь эта комнатка такая веселая и красивая: складную кровать убрали, а на полу лежат мягкие коврики. Старой печки тоже уже нет и в помине, на ее месте красуется облицованный зеленой плиткой камин, на окнах цветастые занавески, на тумбочке стоит телевизор, а на каминной полке — китайские безделушки.

Генри аккуратно положил рисунок в ранец, щелкнул застежками. «Лети, моя лодка»… Опять он неправильно понял. Он часто понимал неправильно. Вот еще одну песенку они разучивали в классе: «Спеши, моя смуглая дева, спеши». Генри самозабвенно распевал вместе со всеми ребятами, и в его воображении рисовалась эта дева: небольшого роста пакистанка, похожая на Кедиджу Ишхак, с такой же темной кожей и блестящими волосами, завязанными хвостом на затылке; дева бежала изо всех сил, и хвост летел по ветру за ее спиной.

Тогда ему все растолковывала мама.

Да и самые обыкновенные слова иногда сбивали его с толку. Люди говорили эти слова, он их слышал, но слышал именно так, как они звучали. И слово или то, что ему представлялось, когда он слышал его, застревало у него в голове. Как-то Эди рассказала ему об одной женщине, которая была «просто сражена», потому что ее дочь вышла замуж за гуляку, который был ее недостоин. Эта «сраженная» женщина долго наводила на Генри ужас и снилась ему по ночам — ему представлялось, как гуляка срубает ее ножом.

Но хуже всего было, когда он не понял бабушку, и если бы не мама, которая до всего допыталась, неизвестно, как складывались бы после этого происшествия его отношения с Ви.

Однажды он пошел после школы в Пенниберн. Дул такой сильный ветер, что было слышно, как он завывает за стенами домика. Они с Ви сидели у камина, и вдруг она встала, принесла откуда-то складную ширму и поставила ее перед стеклянной дверью, которая вела в сад. Генри спросил, зачем она это сделала, и когда она объяснила, он пришел в такой ужас, что до конца своего визита не произнес ни единого слова. Когда мама пришла за ним, он так обрадовался, что тут же побежал за своей курткой и стал торопить маму. И чуть было не забыл поблагодарить Ви за чай.

Это был какой-то кошмар. С того дня он ни за что на свете не хотел идти в Пенниберн и в то же время понимал, что пойти туда — его долг, он должен защитить Ви. Каждый раз, когда мама предлагала навестить бабушку, он находил какой-нибудь предлог, чтобы не идти в Пенниберн, или говорил, что он лучше пойдет к Эди. Однажды вечером, когда он принимал ванну, мама завела с ним разговор. Она не сразу подошла к тому, что ее интересовало, но, в конце концов, спросила его, почему он не хочет навещать Ви.

— Ты ведь так любил заходить к ней. В чем дело? Что-то случилось?

Генри почувствовал облегчение — наконец-то он сможет об этом поговорить.

— Он очень страшный!

— Кто страшный?

— Он приходит из сада. Ви принесла ширму и поставила ее перед балконной дверью, но что ему стоит сбить ширму? Он может покалечить Ви. По-моему, ей нельзя больше жить в этом доме.

— Бог ты мой! Да кто же приходит из сада?

Генри очень ясно представлял себе это чудовище: огромный, горбатый, с рогами.

— Ужасный слизняк!

Вирджиния в полном недоумении смотрела на сына.

— Генри, ты в своем уме? Что это за чудовище? Откуда оно появилось в бабушкином саду?

— Но оно там! — упорно возразил Генри. — Она сама сказала. Она сказала: «Какой ужасный слизняк!» и загородила дверь гостиной ширмой. Она сама мне сказала!

Оба замолчали. Генри пристально смотрел на маму, а она смотрела на него, и ее синие глаза были очень серьезны.

Наконец она сказала:

— Генри, бабушка не говорила тебе ни про какого слизняка. Она сказала «сквозняк». Из сада дует ужасный пронизывающий ветер — вот что она тебе сказала.

Сквозняк! Не слизняк, а сквозняк! И все его страхи из-за какого-то сквозняка! Каким же он себя выставил дурачком! Ну да ладно, главное, что бабушка в безопасности и никакое чудовище к ней не вползет.

— Только ты никому не рассказывай, — попросил Генри.