школьники и студенты.

Эмма больше не работала на помрежа Коллинза. У него появилась новая девица, только что окончившая драматическую школу, — влюбленная в театр, крепкая и, по-видимому, невосприимчивая к хамству Коллинза. Сейчас она была на сцене — эльф в серой бархатной тунике, с серебряными, словно тончайшая паутина, крылышками — грандиозная постановка «Сна» потребовала участия не только всех актеров труппы, но и всех служащих театра.

Оттого Томми Чилдерс и позвал Эмму вернуться в театр и помочь, в чем сможет. В последние две недели она чем только ни занималась: помогала подбирать костюмы, оформлять сцену, отпечатывала роли, то и дело бегала за сандвичами и сигаретами и все время готовила чай.

Сегодня ее посадили в суфлерскую будку, и весь вечер она провела в жутком напряжении. Глаза ее были прикованы к тексту, она боялась потерять нужное место, пропустить реплику, подвести кого-то. Но теперь, когда пьеса подошла к финалу — а Эмма знала его наизусть, — она позволила себе немного расслабиться и с удовольствием смотрела на сцену.

Чармиан в венке из изумрудно-зеленых листьев, в серебристом плаще и серебристом трико, плотно облегающем длинные, стройные ноги. Зрительный зал, затаив дыхание, словно зачарованный, внимает волшебной песне:

В добавление к узким боковым проходам по обе стороны сцены Томми Чилдерс построил пандус, который вел со сцены и по центральному проходу между рядами партера. Сейчас, взявшись за руки, Оберон и Титания в сопровождении эльфов и фей в полной тишине сбегают по пандусу с освещенной сцены в темноту, и их легкие одеяния парят в воздухе точно крылья; они бегут до конца пандуса и исчезают в дверях, выходящих в фойе, с такой быстротой, что кажется — они бесшумно, без следа растворились в воздухе.

На сцене, в луче света, остается Сара Разерфорд — она играет лопоухого мальчишку Пака.

В руках у нее свирель. Когда она доходит до слов: «Спокойной всем вам ночи», она начинает играть мелодию из Мендельсона. И затем, ликующе:

Гаснет последний лучик, опускается занавес. Зрительный зал разразился аплодисментами.

Конец. Эмма с облегчением вздыхает: все прошло хорошо, никаких срывов, она закрывает текст и откидывается на спинку стула. Актеры выходят на сцену кланяться. Молодой актер, который играет ткача Основу, проходя мимо нее, наклоняется и шепчет:

— Томми просил передать — вас ждет какой-то мужчина. Он сначала сидел в Зеленой комнате, наверно, с полчаса, но Томми пригласил его в свой кабинет. Решил, что там вам будет удобнее. Вам надо пойти и посмотреть, в чем там дело.

— Ждет меня? Но кто же?

Но Основа уже вышел на сцену. Занавес поднялся. Новый взрыв аплодисментов, улыбки, поклоны, реверансы…

Первое, что пришло Эмме в голову, — это Кристо. Но если он, то почему не сказал? Эмма спустилась по ступеням, прошла по деревянному помосту, поднялась еще по одной лестнице и вышла на лестничную площадку. Первой по коридору стояла открытой настежь дверь в Зеленую комнату; внутри виднелся продавленный бархатный диван, на стенах старые театральные афиши. Дальше — кабинет Томми Чилдерса. Дверь в него была закрыта.

Позади нее стихли аплодисменты, но занавес снова пополз вверх и снова раздались аплодисменты.

Она открыла дверь. Кабинетик был маленький, чуть больше стенного шкафа, места хватало только для письменного стола, двух кресел и ящика с картотекой. Он сидел в кресле Томми, за столом, заваленным пьесами, письмами, программками, листками с какими-то заметками.

На стене за его спиной были приколоты кнопками сцены из спектаклей. Кто-то принес ему чашку чая, но он к нему не притронулся. Он был в жемчужно-серых брюках, вельветовом красновато-коричневом пиджаке, синей рубашке; желтый галстук он немного ослабил, так что видна была верхняя пуговка рубашки. Еще больше загоревший, чем обычно, он выглядел лет на десять моложе и невероятно привлекательно.

Груда окурков от длинных американских сигарет в пепельнице свидетельствовала о том, как долго он ждал Эмму. Он сидел, уперев локоть в стол, подбородок покоился на большом пальце. Когда Эмма вошла, он повернул к ней голову. Глаза его за сигаретным дымком были темными и непроницаемыми.

— Что ты там делала? — спросил он с легким раздражением.

И Эмма, которая была так потрясена его появлением, что чуть было дар речи не потеряла, машинально ответила:

— Подсказывала.

— Ну хорошо, входи же и закрой дверь.

Она вошла и закрыла дверь. Теперь аплодисментов не было слышно. Зато глухо стучало сердце — то ли от пережитого шока, то ли от радости, то ли еще от чего-то. Наконец она слабым голосом проговорила:

— Я думала, ты в Америке.

— Утром еще был и сегодня прилетел в Лондон. Вчера… полагаю, это было вчера, хотя все эти международные линии, числа и перевод часов чудовищно усложняют жизнь… я был в Мексике. Да, вчера. В Акапулько.

Эмма взялась за спинку стула и осторожно опустилась на него, покуда у нее не подкосились ноги.

— В Акапулько?

— А ты знаешь, аэропланы, которые летают в Акапулько, все окрашены в разные цвета. И когда летишь на юг, все стюардессы в такой мини-униформе, будто заодно дают сеанс стриптиза. Очаровательно! — Он внимательно смотрел на Эмму. — Что-то в тебе изменилось, Эмма. Ага! Ты подстригла волосы. Хорошая идея! Ну-ка повернись, покажи затылок. — Она осторожно повернула голову, косясь на него краем глаза. — Гораздо лучше. Я и не знал, что у тебя такая хорошая форма головы. Хочешь сигарету?

Он щелкнул по пачке, подвигая ее к Эмме. Она взяла сигарету, и он наклонился, чтобы дать ей прикурить, заслоняя пламя своими прекрасными, такими знакомыми руками. Задув спичку, как бы между прочим сказал:

— Столько писем перелетело через Атлантику. От тебя не было ни одного. — В его голосе звучал укор.