В тот вечер ужин имел место в квартире, расположенной вблизи церкви Сен-Сюльпис, в одном из тех старых парижских домов, которые насчитывают несколько веков истории. Кстати, тот, кто приезжает в Париж, но не имеет доступ в дома, за стены и фасады, в салоны, где разворачивается ритуал парижской жизни, — тот лишь скользит по тонкой корочке монументов и музеев, которые покрывают город. В какой-то степени Париж есть город-блиндаж, он защищается своим блеском, по видимости открытым для всех. Кафе, рестораны, бары, книжные и антикварные лавки, театры, синематографы, концертные залы, джазовые клубы, галереи искусств, магазины, бульвары, площади, мосты, набережные Сены, парки, пешеходные зоны, церкви и соборы, кварталы публичных домов и секс-коммерции, сотни музеев, размещенных во дворцах, — все это невероятное изобилие дает прибывшему в Париж ощущение, что он имеет доступ к городу. Однако на самом деле нужны иногда годы, чтобы обнаружить скрытый Париж, частный Париж, тайный Париж, тот Париж, который показывается, только когда ты заводишь связи, когда тебя начинают приглашать на званые ужины, когда ты проникаешь за стены.

— Как он все-таки хорош, Париж! — воскликнул мсье Камбреленг.

Мы прошли вверх всю рю Муфтар и теперь шли мимо Пантеона. Холм Святой Женевьевы кишел народом, студенты выходили из библиотек Сорбонны и Юридического факультета. Был тот час, когда вечер выводил на улицы совсем другой люд — веселее, развязнее, люд, ищущий, где бы расслабиться, где бы отхватить свою порцию удовольствия. Парочками и стайками они шли от ресторана к ресторану, изучая меню, выставленные снаружи, или образовывали очереди у синематографов.

Пока мы направлялись к Люксембургскому саду, на горизонте показалась верхушка Эйфелевой башни, искрящаяся, как рождественская елка.

Я спросил мсье Камбреленга, поднимался ли он когда-нибудь на Эйфелеву башню.

— Нет, — отвечал он.

Как всякий уважающий себя парижанин, мсье Камбреленг никогда не поднимался ни на одно из мегаломанских сооружений Парижа. Он не поднимался на Эйфелеву башню, он не поднимался на Монпарнасскую башню, он не поднимался на Триумфальную арку.

— А на крышу Нотр-Дама?

— На крышу Нотр-Дама да, это да…

Париж по сути своей есть город-мегаломан. Мсье Камбреленг в этом нисколько не сомневался. Бывают люди-мегаломаны и города-мегаломаны.

— Вам никогда не приходило на ум, что вы на пути к мегаломании? — спросил меня мсье Камбреленг. — Вы никогда не говорили себе, хотя бы втайне, такую фразу: «Пусть я еще и не мегаломан, но скоро им стану»?

Ответа от меня мсье Камбреленг не ждал.

Мегаломания под стать безумию, стал разглагольствовать он, это такие вторичные состояния, к которым приближаются постепенно, незаметно. Ни один сумасшедший не признается, что он сумасшедший. Напротив, сумасшедшие считают, что им удалось подняться на определенную ступень внутренней свободы и они могут сверху вниз смотреть на мир, все еще находящийся в оболочке условностей и абсурдных социальных законов.

Мсье Камбреленга понесло — как всегда, когда он увлекался темой, которая соседствовала или шла по касательной с мегаломанией. Ему всегда нравились мегаломаны. Уже в детстве он заметил одну вещь: что некоторые люди говорят больше, чем другие, и хотят, чтобы их слушали больше, чем других. Мегаломания поражает, кстати, людей вне зависимости от их культурного уровня или от положения в обществе… Мсье Камбреленг встречал на своем веку продавцов с манией величия, дворников с манией величия, трактирщиков с манией величия, политических деятелей с манией величия, учителей с манией величия, врачей с манией величия…

— Когда же я начал склоняться к мысли, что страстью моей жизни станет литература, меня инстинктивно потянуло к писателям с манией величия, — продолжал мсье Камбреленг. — Я посвятил им многие часы моей жизни, вникая как в их творчество, так и в их жизнь…

Так вот, писатели-мегаломаны тоже бывают двух родов: великие писатели-мегаломаны и малые писатели-мегаломаны. С точки зрения мегаломании они, конечно, одинаково великие, вот только их наследие различается по степени важности. Первым мировым рассадником писателей-мегаломанов была, бесспорно, Франция. Разве Виктор Гюго, например, о котором все до одного литературоведы говорят, что он страдал манией величия, не был народным писателем Франции? Жан Кокто (другой мегаломан) говорил об авторе «Отверженных»: «Виктор Гюго был сумасшедшим, который считал себя Виктором Гюго». Девизом Гюго было: «Ego Hugo», а своим легендарным тщеславием он прославился еще с юношеских лет. Даже и некоторые из его названий — явно мегаломанские, как, например, «Легенда всех веков». С какой помпой сказано! Франция вообще — такое место, которое поощряет мегаломанию по преимуществу. Разве Париж — не Город огней? Эйфелеву башню строили как самое высокое сооружение в мире, разве не так? Елисейские поля — самый красивый бульвар в мире, не так ли? А Версальский дворец разве не самый блистательный в мире? Взять Людовика XIV — ведь он король-солнце! А Лувр — самый большой музей мира! В той же Франции зародился и литературный гигантизм. Энциклопедисты (Дидро, Вольтер, Руссо и прочие) хотели собрать воедино, в одно издание, весь багаж знаний о мире. Универсализм — тоже французское изобретение. Разве это не мегаломания — установка на