покрывалась любовной перепиской. Тело царя испещряли жгучие, невидимые, судорожно-страстные слова. Пара стала делать друг другу подарки: на теле царя оставались царапинки, следы укусов, синячки… Для царя это были знаки страстных игрищ. Эйрону и Герине они служили алфавитом для обмена фантазмами. Занимаясь любовью с царем, Герина думала теперь об одном Эйроне. Занимаясь любовью с царем, Эйрон думал теперь об одной Герине. Оба измышляли все новые тактильные игры, чтобы полнее сообщить друг другу взаимную страсть. Их заговор принял форму эротического языка. Герина и Эйрон так любили друг друга, так хотели друг друга, так грезили друг о друге, что постепенно колонизировали и дух царя. Он стал повторять фразы, которые изумляли его самого, поскольку он не знал, из каких таинственных зон его существа они могли вырываться. Но Герина и Эйрон знали, где их истоки.

Эти двое были теперь готовы даже пойти на смерть, лишь бы встретиться и побыть вместе хотя бы один-единственный раз. Хотя бы на один-единственный миг слиться телами не так, не через посредство третьего тела…

Но конца легенды Фавиола не знала. Или не хотела его раскрывать.

— Продолжение придумайте вы сами, — заключила она.

Смерть Мадокса представила случай для всех, кто гравитировал вокруг мсье Камбреленга, сойтись и увидеть, что они представляют настоящее братство. Во всяком случае, мсье Камбреленг позвал на похороны Мадокса буквально всех своих знакомых. Мадокс был первым в истории человечества животным, которое умерло от нехватки информации, этот факт был очевиден для мсье Камбреленга.

— Вот она, первая жертва, — сказал он нам, как только Мадокс испустил дух, — жертва зависимости от ненужной информации. Да, такую утрату животный мир терпит впервые.

Мсье Камбреленг считал, что ничему уже не быть, как раньше, после ухода этой собаки. Участь Мадокса уготована всему человечеству и всему животному царству. И кто знает, может быть, в один прекрасный день даже и флору планеты, растительное царство, настигнет тот же бич.

К сожалению, мсье Камбреленг не был уверен, что предание огласке этого случая (казус Мадокса) в состоянии чему-то помочь. Мало кому из людей удается спастись от молотилки массмедиа.

— Только мы, те, кто одолел границу между реальностью и вымыслом, еще можем спастись, — говорил нам мсье Камбреленг, утирая слезу.

Тело Мадокса было выставлено в салоне на втором этаже кафе «Сен-Медар», и за сутки по меньшей мере две сотни человек пришли с ним проститься. Такое паломничество к телу пса- мученика произвело на меня впечатление — прежде всего серьезностью разговоров, которые велись вокруг трупа покойного. Некоторые были того мнения, что смерть Мадокса не должна пройти незаметно, как ординарный факт. Мадоксу следует поставить памятник, чтобы все, кто способен понять символику этой смерти, могли где-то встречаться, могли иметь свой маяк. Памятник Мадоксу, поставленный именно там, где он будет похоронен, мог бы стать центром первого круга участников Сопротивления. Круга тех, чье сознание будет нацелено на Сопротивление. История Мадокса имела ценность современной легенды, трагической легенды, которой предстояло лечь в фундамент широкого движения за выход из летаргии.

Однако этим некоторым, склонным к активным действиям, противостояли другие — те, кто опасался, что превращение Мадокса в пса-мученика может произвести иронический резонанс. Не будем подставлять себя под насмешки, говорил слепой мсье Лажурнад. Никто не поймет смысл, заключенный в смерти Мадокса, не пройдя тот тип инициации, который представлен опытом нашего сообщества.

Я хотел было спросить слепого мсье Лажурнада, который с такой точностью сформулировал свою мысль, кто он — писатель или персонаж, и сколько раз совершал он переход между реальностью и фикцией. Но не решился, потому что у тела мертвого животного никто не был расположен обсуждать что бы то ни было, кроме значения этой смерти.

Хун Бао припомнил, что в Токио как раз есть памятник собаке. Но история этого представителя собачьего рода не имела ничего общего с казусом Мадокса. Токийский памятник собаке поставили жители одного квартала за ее верность своему хозяину. В течение многих лет ее хозяин, учитель, каждый день возвращался с работы поездом в пять часов пополудни, и собака каждый день выходила встречать его на вокзале. Когда учитель умер от сердечного приступа, собака еще пять лет, до своей собственной смерти, неукоснительно приходила к пятичасовому поезду поджидать хозяина.

— История красивая, — добавил Хун Бао, — но не имеет отношения к нам.

К кому — к нам? Но я не задал этот вопрос Хун Бао (еще один вопрос, оставшийся в подвешенном состоянии). Вообще говоря, хотя мне было не очень ясно, во что нас инициировал мсье Камбреленг, все равно было приятно принадлежать к некоему клану неудачников — или просветленных, — которые переступили через онтологическую стадию честолюбия, дабы войти в стадию озарения.

Жорж, хозяин Мадокса, все это время вел себя с достоинством незаменимого свидетеля-очевидца. После долгих недель молчания и затворничества он вдруг стал чрезвычайно общителен. Он с церемонным видом встречал всех пришедших проститься с Мадоксом и принимал все их сочувственные жесты. Он пожал, не скрывая волнения, по меньшей мере две сотни рук и выдержал по меньшей мере сотню касаний к своему плечу, ласковых и сострадательных, которыми мужчины и женщины хотели выказать то, что невозможно передать словами.

— Он умер, а я спасся, — время от времени повторял Жорж.

В тот момент, когда я сам протянул ему сочувственную руку, он подался ко мне и сказал на ухо: «Спасибо за все, что вы написали обо мне».

В конце концов мсье Камбреленг решил, что похороны Мадокса — наше общее дело. Тем или иным образом, но наша жизнь, жизнь нас всех, должна перемениться с уходом этого животного. Нашему сознанию — сознанию персонажей, может быть, эфемерных, но трезвомыслящих — предстоит перейти в новое измерение. Так что мы должны проголосовать.

Проголосовать — за что? Никто толком не понимал, что нам надо выразить голосованием, но все же в результате нашей ажитации с демократическим привкусом вырисовалось, что Мадокса следует похоронить на собачьем кладбище на севере Парижа.

Фавиола разрыдалась, узнав результат голосования.

— Так будет лучше, — сказала она, прижимаясь ко мне, как будто после ухода Мадокса она тоже нуждалась в сочувствии. — Там мы сможем навещать его вдвоем…

Я хотел, чтобы кто-то из персонажей, ставших в некотором роде главными в моей повести, сказали мне, кто были те еще две сотни людей, пришедших попрощаться с Мадоксом. Но никому не удавалось признать более двух-трех знакомых фигур. Фавиола указала мне на почтенного господина с двойным подбородком, назвав его известным литературным критиком. Хун Бао узнал одного члена Французской академии, который был на приеме, устроенном в его честь Ассоциацией литераторов, когда он получил Нобелевскую премию. Франсуа обратил мое внимание на высокого слепого господина с белой тростью и в черной шляпе, который, по его мнению, за последние шесть месяцев провел много ночей в салоне второго этажа. Этот человек был очень похож на Борхеса, так что я усомнился в словах Франсуа. Даже Ярослава узнала двух или трех персон, бывшего польского диссидента и одного писателя-онириста, национальную принадлежность которого не слишком себе представляла, но который, по ее словам, когда-то издавал в Париже замечательный журнал под названием «L’Autre Europe». Безымянный горбун тоже заявил, что у него есть несколько знакомых среди присутствующих, и даже настоятельно предлагал представить меня одному американскому писателю, которого сопровождала юная женщина в шляпе-котелке по моде 30-х годов.