– Сын крестьянский, из людей поморских.

– Нелегко тебе будет, сын крестьянский, наверх карабкаться. Круты наши трапы корабельные, ох круты как… Что ж, напрасно обижать не станем. Будешь хорош – и мы к тебе хороши будем…

Прошка был записан в первый чин «обученного тиммермана» (так звались плотники флотские, могущие чертежи читать, с рейсфедером работать, набор корабельный знающие). Вечерами в работницких мазанках полыхали печурки, в котлах бурлила каша со шкварками, от онучей и валенок отсыревших тяжко парило. Приладив сбоку от себя лучину, Прошка отписывал на родину: «Дражайший дядечка и мастер! Скучаю без лица вашего, охота речей умных послушать. А живу я безо всякой прибыли, но зато успешно, возле кораблей воинских. Питер – городок немалый и похож на Соломбалу, – товары тут дорогие, без пятачка и не думай напитаться. Вспоминаю почасту шаньги с морошкою и кота вашего помню. Когда в чины высокие выйду, я тоже котом обзаведусь, и станем мы с ним по вечерам пить чай с сахарком кенарским…»

Прошка был послушным, но бить себя не давал:

– Я ведь из поморов – сам драться умею!

Однажды после работы майор Катасонов дал ему книжку французского аббата Госта об искусстве морских эволюций:

– Тебе ее читать ни к чему! Сбегай на тринадцатую линию, сыщешь дом покойного келлермейстера Ушакова, отдай книгу с поклоном благодарственным камер-фурьеру Рубановскому…

Келлермейстер Ушаков, ведавший при Елизавете винными погребами, давно умер, а вдова его вышла за Рубановского, и, по всему видать, у них винные запасы имелись, потому что на столе открыто стояли мушкатели, тенерифы и венгерское. Возле бутылок пристроился капрал Морского кадетского корпуса.

– Садись, – сказал он. – Выпей.

Был он парень крепкий, скуластый, кулаки здоровые. Такой даст – не сразу встанешь. Назвался же Федором Ушаковым, потом явился еще гардемарин – этот был Санькою Ушаковым.

– Сколько ж тут вас Ушаковых? – дивился Прошка.

– Сейчас третий придет – тоже Федька…

Спросили они Прошку – откуда он взялся?

– А я сирота… плотник… из Архангельска.

– Много жалоб на вас, на сироток эдаких.

– Это кому ж мы так насолили?

– Флоту российскому, ядрен ваш лапоть, – отвечал капрал Ушаков. – Корабли гоните, скороделы, из лесу непросохшего.

Прошка разъяснил, что Соломбала хотя и очень приятна, но все-таки еще не Гавана: погода сыренькая, солнышка маловато, одно бревно сохнет, рядом с ним десять других червяки жрут.

– Гробы плавающие, – ругнулся Федор Ушаков, закусывая тенериф редькою. – Топить бы всех с топорами на шеях… Эвон, сказывали мне, у султана турецкого флот превосходный.

– Так им французы тулонские мастерят…

Залаяла шавка. Прямо из сеней, промерзшие, заявились еще двое – Федор Ушаков и Александр Радищев.

Прошке выпало подле Радищева сидеть.

– Мундир-то у тебя какой службы будет?

– Я паж ея императорского величества.

– И царицу нашу видывал, значит?

– Вчера только с дежурства придворного.

Поморскому сыну было это в диковинку:

– Ну, и какова у нас царица-то?

– Обходительная, – ответил Радищев.

– А что ест-то она? Что пьет?

– Да все ест и все пьет… не ангел же!

– Эй, Настя! – гаркнули Ушаковы. – Тащи огурцов нам.

Из темных сеней шагнула девка красоты небывалой. Без смущения, даже с вызовом, оглядела молодежь и заметила Прошку:

– Господи, никак, еще новый кто-то у нас?

– Сирота, – указал на него капрал вилкою.

– И я сиротинка горькая, – ответила краса-девица.

Пажи ее величества обрадовались, крича хором:

– Так вас обоих сразу под венец и отволокем.

– А кто он? – спросила Настя.

– Плотник.

– Фу, – отвечала девка. – На што мне его?

Федор Ушаков (не паж – моряк) хохотал пуще всех:

– Ой, глупа девка! Так не сундуки же он мастерит. Плотник-то корабельный. Ему ж фортуна посвечивает – в офицеры! Глядишь, и полвека не пройдет, как он в майоры выберется.

Настя удалилась в темноту сеней, а мушкатель еще быстрее стал убывать под соленые огурчики.

– Вкусное вино. – похвалил Радищев.

– Чего ж в нем хорошего? – фыркнул Прошка.

– Из погребов покойной Елизаветы, сама пила.

– Да в Лиссабоне такое вино нищий пить не станет.

– Ври, ври… – заметил Федор Ушаков (паж).

– …да не завирайся, – добавил Федор Ушаков (капрал).

Прошка к нему лицом обернулся:

– Да ты сам-то плавал ли где, кадет?

– Уже до Ревеля и Гогланда бегал.

– Недалече! Мог бы и помолчать в гальюне, когда на камбузе умные люди «янки-хаш» делают. Меня-то бес куда не носил только. И потому говорю без вранья, что ваш мушкатель – дрянь…

– Наш плотник уже пьян, – решили пажи.

Прошка всерьез обиделся:

– Плотник, плотник… Что вы меня топором-то моим попрекаете? Так я в стружках с опилками не заваляюсь. Вижу, что никто здесь не верит мне. Тогда слушайте – я спою вам. Спою по-англицки.

– Этот парень не врет, – сказал Федор Ушаков.

Расходились из гостей поздно. Радищева поджидали у ворот санки с кучером и лакеем на запятках. Он отъехал, помахав ручкой. Ушаков проводил его долгим взором:

– Пажи богаты, на флоте таких не видать. Это мы идем на моря, сермяжные да лапотные, единой репой сытые…

На невской набережной устроили расставание.

– Свидимся ли еще? – взгрустнул Прошка.

– На морях люди чаще, чем на земле, встречаются…

Вприпрыжку парень пустился через Неву, навстречу огням адмиралтейских мазанок, где веет чудесное тепло от печурок, где сохнут онучи, где над кадушкой с квасом до утра будут шуршать тараканы.

Эх, до чего же хорошо живется на белом свете!