Терезия появилась в зале, распространяя дух своих предков, которые разлагались естественным путем, ничем не закрытые (всем в мире была известна любовь Габсбургов к родимым трупам, которые они вывозили с собой даже на дачу, словно мебель или посуду).

– А, это ты, канцлер! – басом сказала Мария-Терезия. – О чем ты мог говорить без меня с моим бестолковым мужем?

– Ваше печальное отсутствие мы старались заполнить здравой беседой о разнице показаний в градусниках Реомюра и Цельсия.

– Вот как? А умнее темы вы не нашли? Реомюр и Цельсий – злостные враги мира христианского, а их градусники – чтобы дьявола тешить. По-моему, – решила Мария-Терезия, – тут и говорить-то нечего: холодно – так знобит, а жарко – так потеешь. Иди в кабинет. А ты, Франц, останься, – велела она мужу. – И передай от меня своей княгине Ауэрспейг, что у нее шея как у цапли. При такой тонкой шее не нужно даже топора – все быстро делается садовым ножиком, каким обрезают на дереве лишние ветки…

В кабинете она сказала Кауницу, что молилась и плакала уже достаточно: теперь, наученная опытом борьбы с Пруссией, она забудет обо всем, что находится на севере, – ее внимание отныне приковано к Буковине, Сербии, Галиции и Болгарии:

– Дунайское устье должно быть нашим, и через Дунай мы вплывем сразу в Черное море…

Кауниц ловко увел ее мысли в сторону Польши.

– Римская империя, – доказывал он, – не может допустить, чтобы поляки избрали королем… поляка. На что же существуем мы, немцы? Великое несчастье, что умер наш друг Август Третий и вслед за тем умер его сын… простите, я забыл, отчего он умер.

– Зато я помню! Продолжай, канцлер.

Кауниц продолжал: Россия постепенно втягивается в наступательную политику. Екатерина пушками выбила из Митавы саксонского принца Карла, укрепив в Курляндии престол своего вассала герцога Бирона; Петербург дерзко насмехается над претензиями Дрездена к занятию польского престола, а патриоты Речи Посполитой слезно взывают к ее милосердию – просят военной помощи.

Мария-Терезия изучила свою секретную бухгалтерию:

– На производство скандала в Польше у меня есть не больше ста тысяч гульденов. Ты же сам знаешь, что на такие денежки можно купить лишь таратайку для метрессы Радзивилла. А без десяти миллионов (!) в польские дрязги нам лучше не соваться.

– Но патриоты польские просят от нас интервенции!

Матрона затрясла мощной грудью и плечами:

– Ты разве не видишь, что я дрожу, как венгерская цыганка на морозе, при одном лишь слове «Пруссия»! Откуда мы с тобой знаем: может, Фридрих давно заключил альянс с Петербургом? Я уже оплакала над гробами предков потерю любимой Силезии, а ты, канцлер, толкаешь меня в новую войну. Да случись такая – и разбойник Фриц отберет у меня даже Богемию…

На все уговоры отвечала резко: нет, нет, нет!

Тогда Кауниц развернулся в сторону Версаля: давление австрийской политики приведет к нажиму Франции на султана турецкого, а султан пускай давит на Россию. Еще со времен кардинала Ришелье Франция привыкла ослаблять Россию ударами в ее подвздошину – со стороны ногайских степей; руками крымских татар Версаль строил свою высокомерную политику.

Турецкий султан Мустафа III жил превосходно. Франция вооружала его эскадры пушками, Версаль слабжал его гарем гинекологами, и над Босфором гремели залпы, а в гареме уже плакали младенцы. Недавнее стечение планет небосвода было таково, что в полночь второго дня будущей недели следовало ожидать появления мудрейшего из султанов. Мустафа III спросил евнухов – кто из его жен ближе всего к родам?

– Ах, эта шалунья Зюльма? Так передайте французам, чтобы она родила точно в полночь второго дня следующей недели…

Гинекологам предстояла сложная задача! Но еще сложнее было положение великого визиря Рагиб- паши, которого султан вызвал в Сераль и, перебросив ему ногою шелковую подушку, объявил:

– Сядь, а я буду стоять перед тобой, пока ты не объяснишь мне, что за шум возник в Польше…

Рагиб-паша отвечал, что он (лично он!) никогда и ничего хорошего от женщин не ждал. Русская императрица Екатерина, конечно, баба сумасшедшая. Она хлопочет о коронации Понятовского только затем, чтобы потом выйти за него замуж.

– И сейчас она собирается ехать в Курляндию, чтобы от Бирона сразу же повернуть в Варшаву. Мне это секретное известие обошлось в триста пиастров, но я не жалею о потере ничтожных денег, зато счастлив донести правду о подлости русского Кабинета.

Мустафа III отсчитал ему только сто пиастров.

– Я по себе знаю, – сказал султан, – что если женщине чего-либо захочется, то помешать невозможно. Она успокоится лишь в том случае, если ее зашьют в мешок и бросят в воды Босфора. Но я уверен, что пока мешок не коснется далекого дна, женщина еще волнуется, – как бы ей утолить свои вожделения!

При этих мудрейших словах сам великий визирь, сам главный астролог, хранитель шубы султана, сторож султанского соловья и даже кормитель его попугая – все они дружно задвигали бородами, выражая осуждение слабой женской натуры. Рагиб-паша сказал султану, что французский посол маркиз Вержен умоляет допустить его до света очей, пронзающих весь небосвод мира.

– Пусть придет этот франк, – милостиво разрешил Мустафа III (послов других стран в Турции называли «собаками»).

Представитель Версаля на одном дыхании сообщил:

– Увы, мы не имеем границ с Россией, чтобы сразу же наказать ее оружием. Но такие границы имеете вы… Русский посол Обресков достоин того, чтобы закончить жизнь в Бастилии (у нас) или в башне Эди-Куля (у вас). – Вержен закатил глаза и выкрикнул: – Мне страшно сказать, что задумали в Петербурге: обручившись, Екатерина с Понятовским объединят Польшу с русскими пространствами, в которых человек теряется, как комар в лесу…

Если бы маркиз на этом остановился, все было бы хорошо. Но беднягу понесло дальше – прямо в пропасть невежества:

– Это значит, что империя османлисов… погибнет!

Вот тогда Мустафе III стало смешно:

– К чему ты трагически заломил руки, которым не хватает лишь ножа Мельпомены, чтобы зарезаться перед любопытной публикой? Я лишаю тебя своего просвещенного внимания, и впредь можешь вести переговоры с моим…

Великий визирь Рагиб-паша уже выступил вперед.

– Нет, – осадил его султан, – ты уже старый человек, а потому отдохни. Маркиз будет говорить с моим реис-эфенди.[10]

Мустафа III войны с Россией не хотел, и реис-эфенди принял посла Франции, не вставая с подушек и гладя кошку.

– Ты хочешь сесть? – спросил он со смехом. – Но, прости, здесь тебе не Европа, и я не держу стульев в доме…

Вержен сказал, что сыновья Августа III, хотя они и немцы, вполне могут сойти за поляков. Реис-эфенди прямо в маркиза швырнул свою царапучую кошку.

– Мы на Востоке, – вежливо произнес он, – конечно, не знаем того, что знаете вы на Западе. Но все- таки мы способны догадаться, что собака, сколь ее ни перекрашивай, не может заменить льва… Блистательную Порту, – договорил он, – беспокоит сейчас другое… совсем другое… совсем…

Пауза. Маркиз Вержен насторожился.

– Слушай, а зачем ты насторожился?

– Чтобы лучше слышать о причинах вашего беспокойства.

Реис-эфенди поправил туфлю, спадавшую с ноги:

– А разве у нас имеются причины для беспокойства?..

Беседа закончилась. Реис сказал драгоману:

– Пусть и дальше в Польше царит смута, нам это сейчас даже выгодно! Так мы вернее сможем отрезать