Турки обрадовались. Орлов взял половину от разодранной колоды и легко разорвал ее в пальцах на три части. Обрывки карт он швырнул в окно «фонаря», и ветер разнес их над волнами. Когда же, наевшись на галере восточных сладостей, вернулся на корабли, Грейг спросил его, чем завершились переговоры.

– Мы по-прежнему хозяева на островах, а турецким кораблям в Архипелаге не плавать. Но турки что-то уж больно ласковы, потому буду просить Ламбро Каччиони и рыцаря Антония Псаро, чтобы греки и мальтийцы следили за плутнями агарянскими…

Все-таки молодец граф Орлов-Чесменский, что туркам не поверил! Наблюдая за неприятелем, он разгадал коварный замысел Мустафы III: усыпляя русских перемирием, султан хотел полностью истребить русских в Архипелаге, выжечь дотла Аузу, а все экипажи казнить до единого человека… Своих сил для этого у султана не было, но под его флагом собирались эскадры пиратов из Алжира, Триполи и Туниса. Вместе с корсарами-дульциниотами они укрывались в Хиосе, их заметили в тихих бухтах ливадийского берега…

Осенью 1772 года в двух решающих сражениях эскадра полностью истребила мощные пиратские силы Турции, состоящие из пяти внушительных эскадр. Опять виктория! Политики Европы гадали на кофейной гуще: «Когда же эта дикая страна свернет себе шею?..»

Всегда излишне самоуверенная, избалованная успехами и всеобщим поклонением Екатерина теперь как-то обмякла, часто ее навещали глубокие обмороки с кровотечением из носа; поддерживая угасающие силы, она злоупотребляла крепчайшим кофе, среди дня беспомощно растирала лицо кусками льда… Только сейчас императрица признала, что в возмущении на Яике повинны не казаки, а сама старшиґна, угнетавшая казаков; истинные же дела яицкие далеки от докладов графа Захара Чернышева. Князь Вяземский, усугубляя ее тревогу, принес новые вести:

– Сразу два самозванца явились: Федор Богомолов, который на груди своей «знаки царские» дуракам являл, и некий Рябов…

– Трудно понять, – сказала Екатерина. – Сколько самозванцев, уже пойманных и непойманных, и все, как один, образцом для подражания моего мужа избрали. С чего бы такая любовь к нему?

– Супруг ваш покойный волю дворянству дал.

– Так не мужикам же! – хмыкнула Екатерина.

– А они уповать стали несбыточно, что вслед за волей дворянской объявится воля мужицкая. Оттого-то, ваше величество, супруг ваш мертвенький для народа весьма привлекателен.

Екатерина долго молчала. Вяземский выждал ее реакцию.

– Ладно, – равнодушно отозвалась царица…

Она устала от войны и вражды, от политической ферулы Панина, от почетного эскорта Орловых, а сегодня Никита Иванович, как назло, стал жалеть фрейлину Зиновьеву и говорил, пустив слезу, что всякому безумию есть предел. Она ответила ему:

– Для них нет предела. Орловы – хищные звери, которые никогда не боятся гулять по краю обрыва над страшной пропастью. Они фатальны для многих и фаталисты для самих себя…

Панин оставил на ее столе донесения из Парижа, где Россия имела лишь поверенного в делах Хотинского, и герцог Эгильон недавно удостоил его беседы. Екатерина нехотя вчиталась в бумаги… Эгильон начал разговор сожалением, что Франция совершила ошибку, пропустив мимо своих берегов эскадры России:

– Но вы недолго продержитесь в Архипелаге – ваши корабли состарились, а команды вымирают. Казна же России не бездонна!

Хотинский сказал, что Европа давно так судит:

– И все ждут, когда Россия истратит последнюю копейку. Но заметьте, герцог, что Россия до сей поры, неся большие траты на войну, не имеет еще ни копейки государственного долга.

Оспаривать это положение Эгильон не осмелился.

– Хорошо, – сказал он, подумав. – Я понимаю вашу императрицу, которая, склоняясь к миру, согласна отказаться от Валахии и Молдавии. Но… зачем вам Крым?

– Мы на Крым не заримся, – вразумил его Хотинский. – Мы лишь делаем ханство независимым от Высокого Порога.

– Но турки не откажутся от четвертой кампании, а людских резервов Россия уже не имеет. У вас берут каждого восьмого!

– Вы обладаете ложной информацией: новый набор для армии состоит из восьмидесяти тысяч, а это значит, что жребий при вербовке падает на одного человека из ста.

– А ваши бумажные деньги? – не унимался Эгильон. – К чему это беспримерное легкомыслие?.. Наконец, шутки с татарами плохи. Не успел Селим-Гирей убраться из Крыма, как ваш принц Базиль Долгорукий создал нового хана – Сагиб-Гирея, а Шагин-Гирей уже попал в число гостей Эрмитажа. Потом вашим генералам взбредет в голову всю эту татаро-ногайскую саранчу наслать на Австрию, и… Я не думаю, чтобы Мустафа Третий, дальновидный политик, отступился от Крыма…

Однако на этот раз Франция признала за Екатериной императорский титул – по-латыни: imperialis.

Вечером она спустилась в парк Царского Села, возле подъезда ее рассеянный взор невольно задержался на фигуре стройного молодого корнета.

– Кто таков? – тишком спросила у свиты.

– Сашка Васильчиков… босяк, – ответили ей.

– Беден, но фамилии благородной, – вступился за корнета Панин. – Иван Грозный одной из жен имел Васильчикову.

Васильчиков стоял ни жив ни мертв, чувствуя на себе взгляд не просто женщины, а – императрицы. Возвращаясь с прогулки, Екатерина мимоходом сунула в руку корнета свою табакерку:

– Тебе! За усердное держание караулов…

Но отныне она не повторит прежних ошибок.

– «Хватит! Уже настрадалась… предостаточно».

Новоявленный князь Орлов был занят планировкою парка в Гатчине, но стремление к славе оторвало его от посадки деревьев и разведения карасей в прудах. Баснословные награды и почести, выпавшие на его долю после «чумного бунта» в Москве, раздразнили дремавшее доселе честолюбие; зарвавшийся фаворит теперь уже не скрывал низкой зависти к победам Румянцева и брата Алехана. На конгрессе в Фокшанах он (а не Обресков!) должен выступать в роли «первого посла»; перед отъездом Гришка просил Екатерину следить за Гатчиной, и она обещала: «Буду проказить без тебя, как мне хочется…» Угрозы в этих словах Орлов не почуял.

– Прости, – завела она речь о главном, – но за эти долгие годы, что ты провел со мною, ты ничему не научился, оставшись тем же офицером, каким однажды я увидела тебя на мостовой.

– К чему обижаешь, Катенька? – возмутился Орлов.

– Правду говорю. Советую слушаться Обрескова и поменьше декларировать о независимости татарской. Помни: в дипломатии нельзя начинать с того, чем необходимо переговоры заканчивать! Не спутай же начало с концом, а конец с началом…

Лошадей подали. Карета и свита богатые. Денег и вина много. Прощаться с князем Орловым набежали все – даже лакеи, повара, конюхи, прачки. Фаворит вдруг испытал некоторое томление.

– Провожаете, – фыркнул он, – будто за смертью еду.

Что было с Екатериной! Она разрыдалась, будто деревенская баба, у которой мужа забирают в солдаты, а ей теперь одной век вековать. Наконец, зареванная, она оторвалась от Орлова.

– Прощайте все! – Фаворит заскочил в карету…

Екатерина осталась в Царском Селе. Прошло десять дней после отъезда Орлова на конгресс. Всего десять… Была ночь. Душная. Комариная. Зудящая. Екатерина неслышно растворила окно дворца. Внизу, позевывая в перчатку, стоял корнет Васильчиков.

– Иди ко мне, паренек, – тихо сказала она.

Увидев императрицу, юноша сдавленно отвечал:

– Не могу… Караул… Покинуть. Ваше… Величество.

– Глупенький, – засмеялась она. – Почему ты не слушаешься свою императрицу? Я тебя накажу за это. И очень больно…

Утром весь двор известился о перемене. Придворные глядели на императрицу так, словно она приняла яд и теперь важно знать, когда же она умрет. Момент для альковной «революции» женщина избрала