никак не ожидал такой безумной прыти от старой «маменьки»… Что скажешь, Саня?
– Но ведь не отзовешь ты Суворова из Польши?
Екатерина отыскала Панина:
– Принц жмется к стенке, не танцуя… он ждет!
В сопровождении своего «визиря» императрица проследовала в отдельный кабинет, где было тихо, сумрачно поблескивала лазурь и позолота. Генрих спросил: в какую сумму обойдется казне этот маскарад с устройством «Везувия»?
– Одних свечей сожгут на семьдесят тысяч рублей.
– Где вы возьмете такие деньги во время войны?
В узких прорезях маски блеснули злые глаза.
– А я старая опытная фальшивомонетчица! – крикнула императрица. – Я ведь сама печатаю деньги… бумажные!
Генрих смутился: уже не намек ли на эфраимовские дукаты? Панин же заговорил о самовольном занятии австрийцами Ципского графства.
– Не надо пошлых ссылок на исторические права, – сказал он. – Если Вена с 1412 года забыла об этих правах, то весьма забавно, что она вдруг вспомнила о них в 1769 году и сразу кинулась туда, сверкая саблями безжалостных кроатов…
Екатерина хрустнула конвертом, извлекая из него письмо Фридриха, заманивавшего Россию на ограбление польских земель. Панин же, напротив, приглашал Пруссию (и Австрию!) вступить в боевой альянс с Россией, дабы раз и навсегда изгнать османов из пределов Европы, где они угнетают христиан.
– Русский кабинет, – декларировал Панин, – твердо стоит на том, чтобы соседку Польшу сохранить великой, единой и самостоятельной державой. Уж если что делить, – доказывал Панин, – так будем делить владения султанские на землях европейских. На этих условиях мы и согласны принять медиацию дворов ваших.
Екатерина резким жестом сбросила с лица маску:
– Отвечайте честно: если мир не состоится, как бы вы посоветовали нам – переходить Рубикон или остаться на месте?
Рубиконом она называла Дунай. Генрих, догадываясь, что мог написать король Екатерине, убежденно заявил:
– Рубикон останется Рубиконом! Австрия уже скопила армии на рубежах ваших, Версаль сразу вмешается, и тогда миролюбивой Пруссии, согласно договору с вами, предстоит взять на себя борьбу с французской армией… Вознаградить себя за потери в этой войне Россия может только за счет польских владений.
– Нет! – сказала Екатерина, открывая сервант в диване; широким мужским жестом она выставила бутылки на столик. – Значит, – расхохоталась она (помня о секретах Нейссе и Нейштадта), – мы должны добыть мир… А что подумает Мустафа?
– Прежде всего умерьте свои требования к султану.
Панин сказал, что Австрия может компенсировать потерю Силезии приобретениями в Турции.
– Силезия уже оплакана Марией-Терезией, и сейчас, – отвечал принц, – Мария-Терезия рыдает по другому поводу… Ваше величество, – вдруг удивился он, – а что вы сейчас выпили?
–
– Да, мы, пруссаки, бедные, – согласился Генрих. – Поверьте, когда я вижу гвоздь на земле, я не ленюсь поднять его…
По выражению лица императрицы Панин догадался, что ей опостылел этот разговор. Она вдруг сказала – с гневом:
– Рубикон наши смельчаки уже переходили.
– Кто, например? – удивился Генрих.
– Мой генерал и камергер Потемкин!
– Это очень опасно для… вас, – ответил гость.
Утром Екатерина невнимательно выслушала доклад генерал-прокурора о волнениях на Яике и перебила Вяземского вопросом:
– Удалось вам выяснить о Симонисе-Эфраиме?
– В этом деле, увы, замешан сам король.
– Тем лучше! У меня в Европе давняя репутация дамы скандальной, и мне остается только подтвердить ее…
9. Позорное удаление
Еще летом бригаду усилили запорожцами, и Потемкин любил гостевать в их безалаберном коше, где пил горилку, заедая ее салом с чесноком, кормился кулешом и мамалыгой, благодарил:
– Спасибо, що нагодували казака…
Имен и фамилий запорожцы не ведали, двух ординарцев Потемкина прозвали Пискун и Самодрыга (у первого голос тонок, второй во сне ногой дергал); самого же генерала запорожцы именовали «Грицко Нечёса» – за его вечно лохматую голову. Осенью, когда армия занимала винтер-квартиры, Румянцев позвал Потемкина к обеду, а тот к столу званому опоздал.
– Ты у нас, неряха, живешь по пословице: шасть к обедне – там отпели, вмиг к обеду – там отъели, ты в кабак – только так!
Румянцев поселился в просторной молдаванской мазанке, где восемь дымчатых кошек грелись на лежанке, сладко мурлыча. В утешение за выговор он сказал Потемкину, что отпустит его в продолжительный отпуск до Петербурга, с тем чтобы весною возвратился:
– Исправностью кавалерии отдых ты заслужил…
Румянцев заранее предупредил Екатерину письмом, что Потемкин, «имеющий большие способности, может сделать о земле, где театр войны состоял, обширные и дальновидные замечания». Никто фельдмаршала за язык не тянул, когда в реляциях он восхвалял боевые заслуги Потемкина. Придворные конъюнктуры, которые полководцу иногда и приходилось учитывать, в этом случае не имели значения, ибо камергер от двора был далек.
Плотно поели, винцом согрешили, настала пора прощаться:
– С богом! – благословил Румянцев гостя столь раскатисто, что все восемь кошек прыснули с лежанки в разные стороны…
Пискун и Самодрыга сопровождали Потемкина до самого Чигирина. Старый шлях был разбит копытами кавалерии, пушки и вагенбурги оставили глубокие колеи, заливаемые дождями. День и ночь качка в седле да пение дремлющих запорожцев:
Осень за Чигирином была благодатная; свежая, пропитанная ароматами увядающих трав и фруктов. Потемкин в Лубнах купил за гроши развалюху- коляску, расстался с запорожцами, поехал один – на Москву! Но в распутье дорог кольнуло вдруг сердце небывалой печалью: вспомнилась смоленская глухомань, где в тихой Чижовке плещутся чистоплотные домовитые бобры, где лоси бережно несут свои рога к вечернему водопою, а на суках могучих дерев, что свисают над тропами, сидят кругломордые желтоглазые рыси…
Поразмыслив, он пихнул возницу в спину:
– Через Путивль на Брянск… в Смоленщину!
Потемкин родственником был плохим, сыном равнодушным, братом никудышным. Еще в Петербурге, получая письма от безграмотной матери, он складывал их за икону, говоря рассеянно: «Пущай на божнице отлежатся», – и забывал о них! Потому и был крайне удивлен, когда узнал, что стал уже дядей, и полно новой родни…
Сладкой судорогой свело ему горло – коляска прокатила мимо той обветшалой баньки, в которой родился он, чтобы вкусить горьких плодов от сладкого древа жизни. Деревенские ребятишки, посинев от холода, ловили в Чижовке раков, дивились, из-под ладоней – что за барин едет? Маменька, окруженная