покупать его книги! Скажу только одно в его пользу: его читают люди, которые обычно вообще книг не читают. А это уже кое-что. Всем известно, что любимая книга (единственная?) нашего президента — «Простаки за границей».

Гилдер изо всех сил постарался меня успокоить, заметив, что попытка Твена написать роман о политике совместно с Чарлзом Дадли Уорнером закончилась провалом, хотя пьеса, созданная на основе романа «Позолоченный век», все еще не сходит со сцены.

— А теперь он снова, кажется, провалился. — Несмотря на любовь Гилдера к Твену, он слишком литературный человек, чтобы не испытывать радости от провала другого писателя. — В этом месяце вышла его новая книга, на этот раз детская. У Брентано мне рассказали, что ее никто не покупает.

После завтрака я предложил ему прогуляться до площади Пяти углов. Он был шокирован.

— Вы шутите, мистер Скайлер?

— Должны же мы пойти на какие-то уступки реалистам? Тем более, что во Франции писатели — завсегдатаи подобных мест.

Гилдер помрачнел.

— Знаю я этих писателей. Сплошная грязь.

Он все же согласился, доверившись мне. Мы сели на Бродвее в яркий вагончик «Желтая птица» на конной тяге, направляющийся в городской парк.

На улице было не холодно, как раз то, что нужно для прогулки на свежем воздухе — хотя воздух в центральной части города отнюдь не свеж — и обозрения достопримечательностей, тоже довольно неприглядных, как выяснилось.

На первый взгляд у Пяти углов почти ничего не изменилось. Столько же улиц, как и раньше, вливается в мрачный пустырь немощеной земли. Снег растаял, и то, что обитателями с горечью именуется Райской площадью, теперь — сплошное месиво грязи и человеческих экскрементов. Вокруг покосившийся забор, призванный защитить два тоненьких деревца — единственное местное украшение. Продавцы орехов лениво занимаются своей торговлей, а старухи-иностранки, сидя на ступеньках своих жилищ, грязными руками трут хрен. В дверях дома подозрительная парочка молодых бродяг в лохмотьях по очереди прикладываются к длинной черной бутылке джина. Кое-где, несмотря на зимнее время, картежники прямо на тротуарах режутся в карты. Сдают по три карты — название игры забыл.

Когда я был молод, мне нравилось чувство опасности, совращения, даже насилия, связанное с этим кварталом. Но сейчас все иначе. Нет, оно не исчезло, — просто изменилось, скорее даже расцвело благодаря иммигрантам, которые заполнили чердаки, подвалы и крошечные комнатки ветхих лачуг, образующих треугольник площади. Самое крупное здание, некогда винокурня, недавно превращено богомольными дамами в миссию. С обеих сторон кривобокого дома узкие проходы: один из них известен как «Аллея убийц».

— Увидев все это, Диккенс пришел в ужас. — Гилдер кивнул в сторону аллеи, по которой торопливо шагали две зловещие темные фигуры.

Нас окружили нищие. К счастью, рядом были полицейские. После наступления темноты полиция благоразумно куда-то исчезает, и тогда на Пяти углах вместо закона правят кулак, нож и револьвер.

На углу Уорт-стрит нам преградила дорогу черная, в буквальном смысле слова, фигура — одежда, лицо, руки (хотя и не чернокожий).

— Господа, хотите посмотреть собак? Как раз сейчас начало. Здесь рядом, на аллее.

Гилдер сказал, что нас это не интересует, хотя, должен признаться, мне бы очень хотелось посмотреть этот новый, ужасный, нелегальный вид азартной игры. Специально натренированного терьера пускают в небольшой оцинкованный ящик, полный крыс. Терьер убивает их всех, но и сам выходит из схватки изрядно потрепанный. А тем временем делают ставки: сколько крыс он загрызет и сколько это займет времени? Иногда в одном сеансе участвует до сотни крыс.

— Очень популярная игра, — неодобрительно отозвался Гилдер.

— Среди бедноты?

— И среди богатых тоже. Позор.

Несколько проституток попытались нас соблазнить, но они могли бы заинтересовать разве что до бесчувствия пьяного моряка, потому что были не только непривлекательны и грязны сами, но, казалось, даже их лохмотья пропитаны заразой. И даже я, всегда питавший нечто вроде пристрастия к платной любви, едва ли не бежал от них без оглядки, как и утонченный Гилдер; казалось, один взгляд этих несчастных созданий способен вызвать жжение в течение целого года, и тут даже добрый бог Меркурий не поможет.

Когда мы шли по Томас-стрит (обсуждая, как покупаются книги, — обычная тема разговоров нью- йоркских бумагомарателей), я увидел публичный дом, где я когда-то растрачивал себя регулярно во всех смыслах этого слова. Дом не изменился. Теперь он, однако, от подвала до чердака набит итальянскими иммигрантами.

Когда мы шли мимо, дети хлынули из дома, как лава (сравнение кажется мне подходящим, поскольку все они неаполитанцы), и окружили нас, требуя денег. Я швырнул им несколько медяков, заговорив с ними на их языке, что их сильно поразило. Кстати, я чаще говорю на нью-йоркских улицах и в ресторанах по- французски, по-немецки и по-итальянски, нежели по-английски. Весь рабочий люд, не считая ирландцев, по-английски не говорит, а язык, на котором говорят ирландцы, можно назвать английским с большой натяжкой.

И все же после двух месяцев общения с литературным миром во мне снова пробудился интерес к жизни дна. Сегодня я отдался ему безраздельно.

Хотя сейчас уже поздний час, я чувствую себя превосходно, несмотря на усилия, которые в моем возрасте, скорее всего, могут привести к скоропалительной кончине по причине чувственного перенапряжения.

Джейми заехал за нами по дороге в театр, далее должен был последовать ужин у Дельмонико. Я думал, что он приедет со своей невестой, красавицей из Балтиморы, но он был один и не совсем трезв. К счастью, за многие годы знакомства Эмма научилась быть к нему по-сестрински снисходительной (двадцать лет назад, когда Джейми таскал ее за волосы, она ловко ставила ему подножки). У нас получился прямо- таки выезд en famille, когда мы втроем устроились в его карете.

— Сегодня вас ждет редкостное удовольствие, — все повторял Джейми, и, хотя он пытался сохранить свой сюрприз в секрете, мы оба знали, что это будет, ибо газеты вот уже несколько дней ни о чем другом не пишут.

Театр находится лишь в одном или двух кварталах от гостиницы, и все же прошло не менее получаса, пока каждая из длинной вереницы карет останавливалась и выпускала своих пассажиров у входа в новый «Парк-тиэтр» (бледная тень старого, несмотря на яркие кальциевые лампы и увеличенную авансцену).

— Ну конечно, это Оуки Холл! — сказал я, когда мы присоединились к очереди у театрального подъезда. — Ведь сегодня его премьера.

— В газетах я читаю только о нем, но до сих пор не знаю, кто же такой Оуки Холл. — Эмма быстро пробегает глазами наши газеты, но часто мало что в них понимает.

— Необычайно яркая личность, не правда ли, Скайлер? — С тех пор как Джейми стал единственным владельцем «Геральд», а я — его специальным вашингтонским корреспондентом, он перестал обращаться ко мне с неизменным уважительным «мистер» или «сэр». Что ж, времена меняются.

— Мне не приходилось с ним сталкиваться. — Я повернулся к Эмме. — Он был мэром Нью-Йорка. Членом твидовской шайки. Его тоже не раз пытались посадить за решетку. — Кстати, Твид, по слухам, обосновался в Мексике, где ему ничто не грозит.

— Оуки избежал тюрьмы, потому что крал умеренно. — Джейми весьма расположен к Холлу, которого все находят очаровательным и считают к тому же самым элегантно одевающимся мужчиной Нью-Йорка (что бы это ни значило). Будучи мэром, он не только крал деньги, но и удостоился титула «короля богемы». Адвокат по профессии, он питает страсть к сочинительству; журналисты обожают его и видят в нем своего выдающегося собрата.

— Он сочинил пьесу. Я читал об этом в газетах. — Через запотевшее стекло кареты видна освещенная яркими огнями афиша: «Суровое испытание», пьеса, как утверждают газеты, «предоставленная театру и поставленная» (хотя на самом деле еще и написанная) Оуки Холлом, который, к