— Гораздо хуже. — Джейми заговорил потише. — Есть данные, что сам президент замешан в скандале наподобие твидовского. Корбин говорит, что дело плохо, а это значит, что для нас с вами дело обстоит как нельзя лучше.

Я оказываюсь в гуще событий в гораздо большей степени, чем мне того бы хотелось, но, принимая во внимание мои личные планы, это действительно к лучшему. Не могу сказать, что мое сердце радостно выпрыгивает из груди при мысли о портрете генерала Гранта, человека, прославившегося как своим молчанием, так и победами на полях сражений. Но Вашингтон — неплохая площадка для Эммы: город кишит дипломатами и политиками всех мастей, и время будет потрачено не даром. И все же, боюсь, мы погибнем от скуки «придворной» жизни, от всех этих сенаторов, что под покровом ночи берут деньги у железнодорожных магнатов. Но в конце концов, таковы нравы этой страны, а я отнюдь не реформатор. Уверен, я найду кое-что интересное для своего пера, пусть это будет всего лишь знаменитое косоглазие госпожи Грант.

Так или иначе, я не потратил это утро впустую. Получил заказ на репортажи о выставке Столетия для «Ивнинг пост»; увы, открывается она в мае или июне, а к тому времени, если мне не удастся выбить аванс, мы останемся без гроша. Далее, в феврале или марте — Джейми пока не уточнил — я начну исследование «Вашингтон в эпоху Коррупции», как мелодраматично подают эту тему газеты.

Мы с Джейми еще не договорились о гонораре. Он известен своей щедростью; меня это пока не коснулось, но ведь и я не соприкасался с ним со времени кончины старого Беннета, если не считать моих не слишком регулярных корреспонденций. Надо бы выторговать пять тысяч долларов за пять очерков. Нет, об этом можно только мечтать. А вдруг десять — за пять?..

Здесь надо поставить точку, а то я скоро начну на полях этой рукописи умильно складывать цифры, которые мне следовало бы с грустью вычитать.

На обратном пути в гостиницу я зашел в книжный магазин Брентано на Юнион-сквер. Продавцы узнали меня и показали множество моих книг, но только подержанных. У них не осталось ни единого экземпляра «Парижа под Коммуной», который вышел лишь два года назад. Стоит поговорить с Даттоном о новом издании.

Только что получил от него письмо; он спрашивает, когда может прийти. А также записку от кого-то из «Харпере нью мансли» (подпись неразборчива), извещающую о том, что статья об императрице Евгении получена и в настоящий момент изучается с тем удовольствием, которое неизменно доставляет мое перо, й т. д. В конверт вложен декабрьский номер «Харперса», содержащий довольно-таки поверхностную дискуссию о Дарвине, забавную заметку популярного драматурга Дайона Бусико, утверждающего, что его интересуют деньги и слава теперь, а потомки пусть хоть вешаются. В регулярной рубрике «Сидя в кресле»— любопытный рассказ о гостинице Уинанта на Статен-айленд; в рассказе упоминается, что именно здесь умер полковник Аарон Бэрр.

Сегодня я много думал о полковнике Бэрре. Особенно когда проходил по Рид-стрит, где помещалась его контора. Даже дом этот не сохранился. Но говорил же он мне: «Никогда не грусти по прошлому, Чарли!» Я тогда весьма неумело притворялся, что помогаю ему в его адвокатских делах. «Думай только о будущем, о том, что все будет гораздо хуже!»

Вероятно, я задремал в кресле у камина. Неслышно вошел коридорный, задернул шторы. Сейчас почти пять часов· Пора отправляться на чай к Биглоу.

Ногти мои уже не лиловые, но бледность не исчезла. Надо поосторожнее двигаться, а то еще развалюсь на части.

Я медленно отшагал несколько кварталов от гостиницы до Грамерси-парк, маленькой уютной площади наподобие Ганновер-сквер в Лондоне, с крошечным унылым садиком посредине, обнесенным незатейливой чугунной оградой, и домами обычного вида, окрашенными в коричневые тона. Видимо, люди, претендующие на респектабельность, не мыслят себе жизни за стенами другого цвета; на боковых улочках — ярко-красные кирпичные дома и редкие деревянные лачуги бедноты желтушного или ядовито-зеленого цвета.

Джон Биглоу ждал меня в роскошном кабинете на втором этаже. Возле прелестного камина все уже было накрыто к чаю. Из глубины дома доносились голоса домочадцев.

— Как вы поживаете, Чарли? — Биглоу один из немногих живых, кто называет меня по имени.

— А вы, Джон? Ваше превосходительство? Как надлежит обращаться к секретарю штата Нью-Йорк?

— Увы, не знаю.

— Не вы один носите этот титул.

— Судя по газетам, я один. Вы читали сегодняшнюю «Таймс»?

— Только то, что написано о моем приезде.

— Значит, вы пропустили очень неприятную заметку о своем старом друге.

Биглоу налил чай. Я обратил внимание, что на столике два блюда с французскими пирожными; дань моей второй родине?

— Такая же ложь, как обо мне?

Мы устроились перед камином лицом друг к другу. Должен признаться, что эти небольшие дома из песчаника очень удобны зимой, несмотря на свое внешнее уродство. Летом здесь, однако, должно быть очень темно.

Биглоу был вне себя, но старался сдерживаться.

— По словам «Таймс», я, как крыса, сбежал с тонущего корабля. Я дезертировал из добродетельнейшей республиканской партии и примкнул к нечестивым демократам и Тилдену.

— Ну, если быть точным, именно это вы и сделали. Ведь вы один из основателей республиканской партии…

— Та республиканская партия сделала свое дело и умерла. Мы отменили рабство. Мы сохранили Соединенные Штаты. А теперь машина коррупции присвоила себе наше имя — с помощью и благословения «Нью-Йорк тайме».

Мой друг яростно обрушился на газету, главного виновника его страданий. Я думаю, ему вдвойне горько оттого, что он сам в течение нескольких месяцев был редактором «Нью-Йорк тайме».

— Я с трудом переношу эти бесконечные личные выпады. Послушайте. — Из груды газет он выбрал одну, помеченную жирным восклицательным знаком на первой полосе. — Они пишут — нет, вы только послушайте! — что, будучи нашим посланником во Франции, я причинил своей стране массу неприятностей.

— Я могу засвидетельствовать обратное в печати. — У меня до сих пор перед глазами высокая фигура убеленного сединами Биглоу и его жены во время их визита в Тюильри и загадочно прячущая за веером улыбку императрица-парвеню, не понимающая истинного достоинства держащихся подчеркнуто просто республиканцев из Америки.

Биглоу был отличным посланником во Франции в том смысле, что работал он добросовестно и научился прекрасно говорить по-французски. Хотя его политическая проницательность оставляла желать много лучшего. К счастью, он не причинил вреда своей стране, а это уже само по себе было значительным достижением в те трудные времена — он служил консулом, когда Франция пыталась создать марионеточную империю в Мексике, и посланником во время войны между штатами.

Биглоу обрушился на всю прессу, и особенно на «Нью-Йорк таймс».

— «Таймс» никогда не бывает объективной. Они все переводят на личности. Уверяют, что я ушел из республиканской партии из соображений карьеры. Совсем наоборот…

— Но ведь если наш друг станет президентом…

Биглоу сделал вид, что не заметил моего очевидного намека.

— Не знаю, почему я не могу жить, как все. Почему я не мог, пересилив себя, счастливо пребывать в партии генерала Гранта?