понять, что ей нужна финансовая помощь для дворцового переворота. Но на Бретеля напал какой-то стих недогадливости. Он прохлопал важный момент, и маркиза Шетарди, который возводил на престол Елизавету, из Бретеля не получилось. И сама Екатерина отпустила его без жалости: Франция, не раскусив намека на бедное приданое, теряла сейчас Россию как союзника на будущие времена.
Когда Бретель выходил из Зимнего дворца, его задержал вечно полуголодный, трясущийся от жадности пьемонтец Одар.
– Я родился нищим, – страстным шепотом сказал он послу. – И пришел к убеждению, что только деньги имеют значение в этом мире. О, как я жажду денег… много денег… Дайте!
– Отстаньте хоть вы от меня! – выкрикнул Бретель, убегая.
Нет, он ничего не понял. Так и уехал. Екатерина же осталась в столице: своя рука владыка – делала что хотела. Нужные для переворота деньги она получила опять-таки от Англии!
Навестив усадьбу Гостилицы, Екатерина последний раз в жизни видела здесь своего мужа. В прусском мундирчике (голубое с серебром) Петр сидел в оркестре, пиликая на скрипице, и глаза его дремно закрывались от беспробудного пьянства. Возле ног Петра свернулась собачка. А напротив, развалясь телесами, восседала торжествующая Лизка Воронцова. В числе фавориток объявилась и новенькая – Чоглокова; причем, как и принцесса Бирон, тоже горбатая (странный вкус был у этого императора!).
28 июня двор выехал в Петергоф, где его должна была поджидать императрица. Но нашли только платье императрицы. Екатерины же нигде в Петергофе не оказалось. Искали долго…
Петр был смущен, он бегал среди дверей, звал ее.
– Может, под кроватью? – сказал вопросительно.
Присел император всея Руси на корточки, заглядывая под кровать. Но, странное дело, и под кроватью Екатерины не оказалось!
Над прекрасным городом догорали белые ночи, и в пахучей тишине садов бродил по городу странный старик. Прямой, рослый, гладкобритый, в пышном старомодном парике. Челюсть у него – как кувалда, а зубы – крепкие, без изъяна. Блуждал он по набережным Петербурга, садился у воды, вступал в глухие переулки, что-то думал и бормотал невнятно. Казалось, что этот человек в старости ищет здесь то, что потерял еще в молодости…
Влюбленные часто встречали его по ночам, и было в глазах старика что-то такое замогильное и странное, что люди не выдерживали его прямых взглядов.
«Цок-цок-цок» – звенели кованые ботфорты.
«Тук-тук-тук» – стучала по камням его трость.
– Кто это? – спрашивали молодые, невольно холодея.
– Бирон! – отвечали старые и крестились. – Бирон проклятый снова вернулся… Беда нам, беда русским!
Возвращенный из ссылки Петром, курляндский герцог бродил по столице, где каждый камень кричал от боли под его ботфортом. Но только единожды открыл он рот, чтобы сказать императору:
– Русской нацией должно управлять не иначе как только кнутами и топорами!
И ушел снова: «цок-цок… тук-тук…»
…Все-таки интересно бы знать – куда делась Екатерина?
Перипетии
Снова коляска, бег коней, дороги Европы, взбаламученные войной, и завтраки в гостиницах. Нет ничего забавнее такой судьбы – судьбы дипломата. Давно ли оставил Петербург, и вот снова торопится в Россию, чтобы заступить пост министра-резидента. Это уже повышение: де Еон ехал сменить Бретеля, который – как считали в Париже – не справился с положением. Прочь же с дороги! На смену идет другой, изворотливый и лукавый, с улыбкой на крохотных губах, с кокетливой сережкой в ухе.
Въехав в Варшаву, кавалер остановился у Рыночной площади, на стороне Коллонтаев, где подождал прибытия Бретеля из России.
По улицам польской столицы бродили немецкие сироты и, выпрашивая милостыню, пели под окнами домов – щемяще:
Бретель появился в Варшаве усталый и мрачный.
– Кто же остался за вас в Петербурге? – спросил де Еон.
– Мой секретарь Беранже.
– Это вы ловко придумали! После двух сиятельных маркизов, Шетарди и Лопиталя, в такой сложный момент оставить в России, в самом пекле Европы, какого-то Беранже…
Здесь их настиг курьер из Парижа с почтой. Де Еон первым делом вскрыл письмо от Лопиталя: «Я, по правде сказать, мой милый драгунчик, предпочитаю, чтобы вас послали в другую страну, ибо умники говорят, что второе путешествие в Россию всегда
– Что с вами, барон?
Бретель сидел над депешей к нему из Парижа – ни жив ни мертв:
– Случилось непоправимое: Петра уже нет на престоле… Престол перешел к Екатерине…
Бретель заплакал. Де Еон не мешал ему, понимая состояние своего коллеги. Такие просчеты дипломатам не прощаются. Версаль будет ошарашен. Уехать послу в такой момент…
– Позволите? – И де Еон притянул к себе бумаги Бретеля.
Из них он узнал, что Бретелю надлежало срочно вернуться в Петербург, а кавалеру – выехать обратно в Париж. Тяжело вздохнув, де Еон закрыл двери на ключ и сунул его в карман.
– Нас никто не слышит, – сказал он. – Для меня, во всяком случае, вступление на престол Екатерины не явилось неожиданностью. Честолюбие этой немки не знает границ. Но вы-то… Как вы ничего не заметили и не смогли понять целей заговора?
Бретель с размаху хлопнул себя по лбу.
– Вы наказываете свою голову? – ядовито спросил де Еон.
– Какие мы дураки, – ответил Бретель.
– Сударь, простите, но я не люблю сливаться с обществом!
– Я хотел сказать о себе… Я дурак!
– Вот это уже точнее, – согласился де Еон. – Так что же?
– Вы знали в Петербурге пьемонтца Одара?
– Наглый побирушка! Однако ему не отказать в смелости.
– Да, да, именно… Теперь-то я понимаю, почему при встречах со мною он говорил о семейных делах Екатерины. И все время просил, просил, просил…
– И вы, конечно, не дали! – заметил де Еон.
– Просил всего шестьдесят тысяч рублей, – закончил Бретель.
– Что вы хоть отвечали этому Одару?
– Я сказал, что наш король не любит мешаться в семейные дела.
– Очень похоже на нашего короля! – рассмеялся де Еон. – Но пора бы уж знать, что в монархиях семейные дела всегда есть дела и государственные. Екатерина никогда не простит Франции отказ в помощи, и Франция надолго теряет Россию.
– Как же мне теперь поступить?
– Скорее возвращайтесь в Россию.
– Я не могу вернуться. Стыдно! Как я покажусь при дворе?
– А как вы покажетесь в Париже? – спросил его де Еон.
– Я объясню в Париже…
– Кому, глупец, вы объясните? Коменданту Бастилии?
Командующим русской армией снова был Петр Семенович Салтыков, и вот он узнаёт, что в Петербурге переворот: поганца Петра нету – есть Екатерина… Манифестом Екатерина объявила «всем сынам отчизны», что слава боевых знамен России «была отдана на попрание ее самым смертельным врагам…».
Для Салтыкова этого было достаточно.
