надобно силой вмешаться в общую стратегию Европы, как в свои дела собственные, и – не мешкать ныне!

Таково рассуждали в Петербурге, и Фридрих был обескуражен, когда неожиданно пронюхал, что русские войска вновь зашевелились в заснеженных до пояса лесах Ливонии.

– Безумцы! Уж не собираются ли они воевать со мною? Но зимою сидят дома, а не воюют…

Да, зимою воевать не принято. Зимой армии готовятся к звону мечей по весне. По зеленой свежей травке армии спешат умирать по планам, предначертанным полководцами в темные зимние ночки. Но русские, со свойственным им «варварством», кажется, хотят нарушить эту давнюю священную традицию?..

Главнокомандующим над армией вместо Апраксина был назначен Виллим Виллимович Фермор – странный англичанин из Замоскворечья. Апраксина выдвинул сам Бестужев, а Фермора усиленно толкал к славе вице-канцлер Воронцов.

– Фермор, – утверждал Воронцов, – и местность прусскую знает, и при дворе не вельможен! Оттого-то, связей при дворе не имея, изветов тайных слушать не станет, а сделает лишь то, что высокая Конференция ему повелит…

Фермор выехал в армию с протестантским капелланом, по прибытии на место разбил шатер походной церкви, собрал всех немцев из своего штаба и начал усердно молиться.

Солдаты сразу возроптали:

– Апраксин – хоша русак был, яво Степаном по-божески звали. Он, бывалоча, крестился часто и нас к тому понуждал… А эти што? Собрались тамо, фонарь зажгли, и воют, как собаки…

Слухи о недовольстве Фермором дошли до ушей Елизаветы.

– Глаз да глаз! – сказала она.

Конференция усердно обмозговывала один вопрос: в какой из дней лучше всего приводить к присяге на верность России жителей Кенигсберга и всей Восточной Пруссии? Воронцов такой день отыскал.

– Имеется отличный день! – сказал он. – Двадцать четвертого января 1758 года королю Фридриху сорок шесть годков стукнет. Я думаю, что неплохо бы ко дню рождения его и закрепить Пруссию за Россией – на времена вечные, неизбытные!

…Мело за окнами, мело. Коптя, догорали свечи в высоких бронзовых жирандолях.

Из глубокого рейда по землям Пруссии вернулась конная русская разведка. «В краю все спокойно», – доложили Фермору.

И пошли двумя колоннами: одна, правая, – из Мемеля, другая, левая, из тихой Жмуди. Вел левую колонну – прямо на Тильзит! – генерал Петр Румянцев, а Фермор ему палки в колеса вставлял, ибо завидовал юной славе.

Трещали лютейшие морозы, снег был искрист и хрупок, солнце светило вовсю. Черные вороны не спеша срывались с дерев и, распластав крылья, недвижимо и мертво уплывали в лесную жуть. Кошёвка генерала плыла на полозьях как воздушный корабль, почти неслышно, только всхрапывали кони. Снега лежали высоко, по сугробам катили пушки, ставленные на лафеты-санки. Конница шла на рысях, вся в изморози, вся в паре, вся в нетерпении.

Редко-редко попадется корчма. Тишина, безлюдье. И вот она, Пруссия! Впереди армии пошел гулять манифест к населению: «Не мешать… Не противиться… Не пужаться!» Войска были приструнены заранее, еще в канун похода. Апраксин армию разложил, но теперь солдатам внушили твердо: никого из пруссаков пальцем не тронуть… упаси бог взять что-либо из дома прусского!

Кошёвка Румянцева плыла и плыла…

– Стой! – Шумно вздохнули лошади, стало тихо; генерал выглянул наружу. – Кто-то едет… тащится. Надобно бы поспрашивать!

Навстречь эшелону ехал обоз с товарами из Кенигсберга на Ковно. Румянцев подошел, хрустя снегом, к стеганому возку, где сидели купцы, греясь водкой. Рванул на себя дверцу. Увидев русского генерала, никто из купцов не удивился (время военное).

– Что в Кенигсберге, господа? – спросил Румянцев.

Ему ответствовали, что в Кенигсберге и в Пиллау гарнизоны боя не хотят и уходят; жена фон Левальда, застрявшего с войсками в Померании, сбирается ехать к мужу.

– К мужу сбирается ехать или от нас убегает? – уточнил Румянцев, и ему сказали, что, верней всего, убегает. – Благодарю вас, – захлопнул он дверцу. – Пропустите негоциантов!..

Петр Александрович ночевал в селении Тавроги, когда из Тильзита прибыла депутация мещан. Городской секретарь просил у Румянцева протекции и защиты от обид.

– Обид не учиним, – отвечал Румянцев. – Протекцию же посулю не от себя, а от имени всей матушки- России…

С ходу, не раздумывая, Румянцев взял Тильзит, велел варить щи с убоинкой, строить баню с паром, разбить лазарет, лекарям велел ног и рук солдатам раненым не отрезать.

– Я вам головы поотрезаю, – сказал. – Лечить надо!

А сам сел за стол и написал рапорт в Конференцию о взятии Тильзита: «…нашел оной город от войск прусских совсем испражнен и отверстым к приятию войск ея императорского величества…»

Русские войска и сами не заметили, как оказались уже в самой середке Пруссии. Пока все было спокойно. Солдаты объяснялись с пруссаками на пальцах. Местные помещики-юнкеры с удивительной благожелательностью приглашали офицеров на свои фольварки, где было тепло и уютно. Первая скрипка прозвучала где-то в глуши прусской, как робкий призыв к любви. И был, наверное, первый смельчак, который подошел к дочери хозяина фольварка и вывел ее, цветущую от смущения, на жеманный и ходульный котильон!

22 января 1758 года русская армия вступила в столицу Пруссии – Кенигсберг (город, кстати, тогда был дурной и бестолково раскидан по островам и поймам Прегеля). Члены магистрата, сам бургомистр, камералии и президент трибунала, при шпагах и в мундирах, торжественно вышли навстречу. Под гулкие возгласы литавр русские полки входили в город с распущенными знаменами – с тяжелой парчи осыпался снег. Неистово гремели барабаны. Фермор въехал в Кенигсберг следом за войсками. Ему вручили ключи от столицы и ключи от крепости Пиллау, ограждавшей Кенигсберг со стороны моря.

«Все улицы, окны и кровли домов усеяны были бесчисленным множеством народа. Стечение оного было превеликое, ибо все жадничали видеть наши войски; а как присовокуплялся к тому и звон колоколов во всем городе и играние на всех башнях и колокольнях в трубы и в литавры, продолжавшееся во все время шествия, то всё сие придавало оному еще более пышности и великолепия…»

Музыка, пушечная пальба и взлетающие к небу фейерверки – эта праздничная суета длилась всю ночь. И до утра топали войска, располагаясь на постой, полыхали костры на перекрестках – для обогрева публики, крутились в седлах крикливые калмыки в остроконечных шапках, звеня колчанами.

Наутро все церкви Пруссии гремели от благодарственных молебнов россиян. Одноглавый прусский орел сшибался с крыш и зданий; крепили теперь повсюду орла российского, орла двуглавого. В книжной лавке университета шла бойкая торговля: продавались русские книги, манифесты и портреты Елизаветы Петровны (гравированные, конечно). С сомнением – впервые в жизни! – пруссаки попробовали чаю, завезенного русскими; русские же офицеры сразу стали учить бюргеров, как надо варить крепкий пунш.

Вообще русские повели себя удивительно. Объявлена была свобода веры, свобода торговли, свобода печати. Сохранили весь прежний чиновный аппарат, но – естественно – лишили Фридриха налогов с прусских земель. Были не тронуты архивы и регистратура. Почта в Пруссии продолжала работать без перебоя, только письма теперь принимались в пакетах незаклеенных (очевидно, для перлюстрации).

Частных библиотек русские не касались, а публичной тут же составили точную опись. Студенты продолжали учиться, профессуре русские оказывали особые знаки внимания и почтения. И немцы всё смелее сходились с победителями, уже не гнушаясь проситься на русскую службу. Никаких контрибуций не взималось! Никаких повинностей не вводилось! И это понятно: России ведь было совсем невыгодно беднить население Пруссии, которая отныне входила в состав империи на правах новой для нее губернии.

Покорив мужчин, русские дружно взялись за женщин, и началась любовная «оккупация» Пруссии, не имевшая равной себе в истории. Никогда так горячо не пылали щеки милых Гретхен! Кенигсберг, говоривший при Фридрихе языком грубых реляций, вдруг заговорил о любви, о свиданиях и розах Гименея…