хочу предупредить вас: хоронить эту скотину вы будете на свой счет, ибо я не настолько богат, чтобы сорить деньгами на траурные колесницы…

Трезвых здесь не было, и это обостряло поединок. Орлов распихал по углам столы, торопился – как на свадьбу.

– Давай скорее, – говорил он. – Чего тянуть-то?

Голштинец, громыхая сапожищами, грузно топтался перед де Еоном, топорща накладные усы и бряцая шпорами.

– Да не спешите умирать! – осадил его де Еон, и две шпаги с лязгом скрестились; для начала шевалье кончиком своей шпаги сбил накладные усы с лица голштинца. – Поверьте, – рассмеялся он, – вам так больше идет… Теперь, господа, смотрите на часы: я даю ему жить ровно одну минуту времени, а усы мы оставим на вечную память его сиротам…

Ударом снизу он выбил оружие из рук противника:

– Поднимите свою дубину, остолоп!

И еще раз выбил, издеваясь:

– Снимите ваши ужасные сапоги – вам будет легче прыгать…

Но тут (раньше времени) Гришка Орлов возвестил:

– Минута кончилась, пора выпить.

– Это дело! – воскликнул де Еон и ударом в сердце убил голштинца тут же, повалив его среди объедков и битых бутылок.

А кончик шпаги поднес к самому носу Понятовского.

– Это был «полет чижа», – сказал де Еон. – Удостоверьтесь, что моя шпага, как и моя совесть, даже не сохранила следов крови (Понятовский скосил глаза на лезвие: ни капли крови – удар был стремителен). Я прошу, – продолжал де Еон, – всех помнить об этом! Всех, кто считает меня «жертвой природы»…

В этот вечер Гришка Орлов занял у него рубль.

Убийство какого-то безродного голштинца было шито-крыто, но все же дошло до Елизаветы, и гнев ее обернулся вдруг нечаянной милостью… Воронцов вызвал де Еона к себе.

– Ее императорское величество, – объявил он, – полагает, что вам, шевалье, следует подумать о своем будущем.

Де Еон (как бы невзначай) раскрыл свой пустой кошелек.

– Нет! – засмеялся вице-канцлер. – На этот раз вы золота не ждите. Но моя государыня советует вам принять российское подданство и служить верой и правдой России, соответственно вашим природным способностям.

Де Еон уже разгадал причину этой милости: Елизавете нравилась его оппозиция «молодому двору», и он убрал свой кошелек.

– Нет слов, – ответил, – чтобы оценить доверие и доброту вашей императрицы. Однако не вы ли, господин вице-канцлер, говорили мне, что в России уже отрезано две тысячи ушей… Не хватало только моего длинного языка палачу в рукавицу!

Воронцов недовольно повел плечом:

– Лучше уж быть без ушей в Сибири, нежели с ушами в безъязыкой Бастилии! Подумайте, шевалье. Мы не торопим с ответом… Россия людьми не бедна, и мы желали только отблагодарить вас за посредничество с Версалем…

«Близ царя – близ смерти!» – де Еон уже знал эту русскую поговорку, которая пахла кровью и щелкала клещами палача. Прогадать в этом случае было нельзя. Версаль ему доверял, король Людовик осыпал его милостями. И все сомнения разрешились в письме к аббату Берни. «С тех пор как я в России, – писал де Еон, – я поставил себе за правило стоять спиною к Сибири…»

(О-о, будут еще в жизни нашего кавалера такие дни, когда не раз он куснет себя за локоть, что отказался от русской службы. За язык и уши ручаться нельзя, но зато Россия никогда бы не придумала такой изощренной пытки, какой отблагодарил его лично король Франции – за все, что он сделал для своей Франции!)

Не следует думать, что Елизавета арестовала Апраксина по своей воле. Самодержцы не всегда были самодержавны: их поступками зачастую управляло мнение близких доверенных лиц.

Вот как это случилось.

– …Выйдите, – наказала она членам Конференции. – И пущай каждый, от других порознь, ни с кем, кроме бога и совести, не советуясь, напишет свое мнение и подаст мне в руки в плотно запечатанном конверте.

Один за другим входили в покои члены Конференции, клали перед ней конверты и уходили. Наедине она вскрыла их, и арест Апраксина был предрешен коллегиально: четыре письма признали «держать над ним суд военный по всей строгости». Но пятое письмо было от Бестужева-Рюмина – канцлер выступал против ареста!

Первый допрос с Апраксина был снят в Нарве. Граф Александр Шувалов, великий инквизитор империи, приготовил хороший стол, душевно потчевал арестованного генерал-фельдмаршала:

– Степан Федорыч, вот огузочек мяконький, кусни-ка! Ананасика привез я тебе. Из своих оранжерей, и то – лакомо буди…

Апраксин пил вино, стругал ананас, словно репку с родимого огорода, убивался и жалился:

– Почто обидели меня, старика? Я ли не дудел всем в уши, что плоха армия! А мне ее же и подсунули – на кой хрен?

Великий инквизитор болтать ему не мешал – больше слушал.

Руки назад. Похаживал меж пылающих каминов.

То зад погреет, то ляжки, то руки над огнем потрет.

Шувалов мерз. Его ломало и корежило от ревматизма, который он нажил себе в подземельях Тайной розыскных дел канцелярии, где в пытошной ярости провел лучшие зрелые годы своей жизни.

– …Армия, – плакался Апраксин. – Нешто же такие в Европах бывают? Телеги худы. Колесики – без оковок. А лошадь? От Мемеля еще не отошли, как подковы уже осеклись…

– Пастетцу-то, – отвечал на это Шувалов, – чего не кушаешь? Ты ешь, Степан Федорыч, не обижай меня. Пастеты, оне вкусные!

Лицо великого инквизитора – бледное, одутловатое. Глаза резало от бессонных ночей. А вся правая сторона лица корчилась в нервном тике (уже параличом тронутая), и говорил, заикаясь:

– Икорки-то, маршал, икорки… Икорка, она вкусная!

А сам перевернул на своих пальцах дюжину перстней – бриллиантами внутрь, чтобы не повредить камушки. Посмотрел Шувалов, как Апраксин икорку к себе тащит, да как треснет его снизу… только зубы ляскнули у фельдмаршала.

– Эть! – сказал и присел.

Загребая черепки, потащил Апраксин скатерть, посыпалась на пол вся посуда и графинчики с рябиновкой и ежевичной (домашнего изготовления). А Шувалов секретаря кликнул – с перьями!

– Степан Федорыч, – сказал инквизитор без видимой злобы, – ты уж не гневайся, что ударил. По давнему опыту известно мне, что опосля удара такого испытуемый душу свою облегчает сразу… Говори же теперь без утайки, да скоренько!

– Что говорить-то теперь? – простонал Апраксин, вставая.

– Пункт первый, – продиктовал Шувалов. – Великий канцлер Бестужев-Рюмин ведь писал тебе в ставку… а? Заклинал ведь он тебя именем великой княгини Екатерины, чтобы ты в баталиях не утруждал армию… а? Чтобы ты для внутренних распрей готовил свою военную обсервацию… а? – И, вопросив так, Шувалов склонил голову набочок:

– Чего молчишь? Или не до конца облегчил я тебя?

В ночь на 9 декабря 1757 года Екатерина удалилась к себе для родов. Она лежала на постели. За окнами шевелились, словно черные руки, оголенные деревья Летнего сада. Со стороны арсеналов покрикивали караульные… Откуда-то вдруг потянуло сквозняком.

– Кто там еще? – простонала она. – Закройте двери…