маневров, для чести нашей обидных, не будет! Теперь прошу господ наверх – по батареям, по декам, по мачтам…

«Элефант» и «Дикий бык», два отчаянных прама, свистя обтяжкою такелажа, уже рванулись через прибой прямо в горло залива. Розовые от лучей солнца, торчали вдали башни Мемеля. А в батарейных деках было сизо от чада. Из растворенных портов торчали чугунные зады пушек. Тут уже началась веселая работа.

– Братцы! – сказал мичман Мордвинов. – Бери, не обожгись!

В огне жаровни краснело ядро. Матросы в черных цилиндрах на головах, словно лондонские франты (но зато босиком, голые до пояса), подхватили черпаками раскаленное ядро.

– Отскочи!

Шипящее ядро тесно погрузилось в жерло.

Чертя по небу огненный след, словно комета, ядро опустилось за стенами крепости. Поворот – и «Юпитер», кренясь на оверштаге, врывается в Куришгаф следом за прамами. Корабли-бомбардиры идут под громадными знаменами ярко-красного цвета: это вызов к бою (и вызов виден всем издалека!). Вот и коса: желтый зыбучий песок дюн, редколесье сосен, прижатых к воде. С косы стреляет по кораблям прусская батарея.

– Сбить ее! – доносится голос Вальронда.

Рявкают тридцать три пушки правого борта. Заглатывая дым, снуют в палубе, прокисшей от гари, матросы, трещат осадные канаты: пушки влетают от залпов обратно, царапая палубные настилы, режут доски крючьями, как пилой.

– Бомба! Эй, в крюйт-каморах… Пошел бомбы наверх!

Пятипудовые громадины плывут в пасти пушек.

– По крепости!..

Крепость уже горит, в огне ее крыши… Прусское ядро, разрывая снасти, влетает в батарейный дек, крушит деревянные пилерсы, бьется в шпангоуты, мечась среди босых пяток.

Люди привыкли к такому – они не теряются.

– Уксус, ваше благородие… Куды бочку ставить?

Пушки уже перегрелись, и теперь хоботины их едко шипят, охлаждаемые уксусом. Палуба наполняется вонью.

– Нос не зажимай! – кричит Мордвинов. – Дамы уксус нюхают, чтобы в чувство прийти… В аптеках заразу эту флакончиком торгуют. А у нас – эвон, бочка; хоть насмерть унюхайся… Бомба пошла! Отскочи, ребята!

А наверху – виднее, и разрывы бомб, и пожары в городе за чертою крепостных стен. Думают пруссаки сдавать Мемель или предстоит брать его штурмом? Быть крови или не быть?.. С флагмана на «Вахтмейстере» принимают ободряющий сигнал Мишукова:

– Молодцам-бомбардирам по две чарки водки!

Вальронд – оскорблен, он переживает эту обиду:

– Две чарки?.. Курям на смех! Там и пить-то неча… Поднять на мачту сигнал: «Мало»!

Мишуков разрешает выдать по три чарки.

– Оно лучше, – смеется Вальронд. – Теперь не стыдно будет в Мемеле показаться. Мои прамы уже под стенами. Только бы армейские нам не подгадили. А флот дело знает!

Русская инфантерия дело знала не хуже флота. Но долгая стоянка среди лесов и болот, в нищих ливонских мызах, и редкий отдых в проезжих корчмах и хлевах изнурили армию задолго до похода на Пруссию: солдаты болели. Их лихорадило. Покрывало язвами от холодов и несносной грязи кочевий.

Как назло, перед самым походом выпал пост, иначе – голод, «ибо в сей земле ни луку, ни чесноку найти нельзя, а солдаты в постные дни тем только и питаются» (так отписывал Конференции фельдмаршал Апраксин).

Конференция обратилась в святейший синод с неслыханной просьбой: отлучить армию от поста. Синод в этом случае никакого святотатства не усмотрел. Напротив, люди синодские оказались патриотами: пост был отменен для тех полков, которые участвовали в кампании. Теперь каждый солдат Апраксина стал получать фунт мяса, две чарки водки на день и по гарнцу пива. Армия зашевелилась, повеселела и… пошла, пошла, пошла!

Две дивизии Апраксина и Лопухина шагнули за Неман; в русских воинах жила «льстящая надежда, что неприятелю никак противу нас устоять не мочно…». Под проливными дождями, хлебая горе на размытых прусских дорогах, шли с этой надеждой в победу, отчаянно матеря обозы, которые замедляли движение армии.

В сторону же от генерал-марша армии был отправлен особый отряд генерала Фермора – дабы, вкупе с флотом, брать прусскую крепость Мемель. Виллим Виллимович Фермор был англичанином, но родился в Москве, смолоду состоял на российской службе. Хороший был инженер, но плохой полководец. Любил подписывать интендантские бумаги и вести прибаутные переговоры с маркитантами. Пушечного грома не жаловал.

А гром был. Да еще какой! Пока бомбардирские корабли Вальронда били по Мемелю с моря, осадные гаубицы с суши колотили ядрами в башни крепости. Русским отвечали 80 пушек из цитадели. Но моряки и солдаты напрасно старались: Фермор боялся решить дело отчаянным штурмом и перешел к осторожной осаде.

– Пошлите парламентера к мемельскому коменданту, – наказал он к вечеру. – Может, он пожелает и так сложить оружие?

Комендант послал парламентера к черту и запалил мемельские предместья. При свете пожаров, всколыхнувших мрак ночи, русские солдаты копали шанцы. Осада началась по всем правилам военного искусства, как того и желал Фермор, убоясь штурма, когда, как известно, солдаты правил классических избегают.

Впрочем, и осаду гарнизон Мемеля не выдержал: он прислал своих парламентеров с просьбой о пощаде. Фермор сидел в голубом шатре, насквозь пронизанном солнцем, когда депутация горожан и гарнизона принесла ему связку ключей от Мемеля: шесть здоровенных пудовых отмычек от крепостных ворот (теперь их можно видеть в музее артиллерии в Ленинграде).

– Губернатор фон Левальд, – заметил глава депутации, – повелел коменданту нашему сдать город Мемель на почетных условиях, чтобы гарнизон, казна и оружие в крепости не остались.

– Нельзя того! – отвечал Фермор, забирая ключи.

– Пощупайте подушку, – шепнул ему глава депутации.

Подушка, на которой лежали ключи, была тяжела от золота, зашитого внутри ее, и Фермор отпустил парламентеров.

– Хорошо, – разрешил он. – Можно гарнизону выйти с оружием, но без отдания воинских почестей…

Заскрипели ворота и – под барабанный бой – гарнизон крепости ушел из Мемеля. На узкие купеческие улочки с гиканьем влетели казаки. Молодцеватые калмыки, подоткнув полы ярких халатов за пояса, загоняли лошадей в сады – пусть кони мягкими губами оберут с земли опавшие от канонады яблоки.

Комендантом крепости был назначен молодой Суворов.

Вечером 24 июня Мишуков прошел в шатер Фермора.

– Что есть измена? – спросил адмирал по-английски. – И каково ее карать по Регламенту воинскому? – Добавил потом уже по-русски: – Рази есть смысл, что пруссаки с пушками ушли?

Виллим Виллимович поднял рыжие глаза на старого адмирала.

– Захара Данилыч, – ответил он, как москвич, чисто по-русски, – война ведь имеет еще и законы рыцарства! Без лишней крови удобнее жителей Мемеля к присяге на верность России приводить. Сами в подданство наше лезут – без понуждения!

Апраксин, когда ему доложили об этом «рыцарском» поступке Фермора, пришел к печальному выводу:

– Опять нам из Питера попадет. Тамотко при дворе охти как мною недовольны: будто сплю я тута… Во,