Апраксин встал, запричитал жалобно:

– Не совладать мне с Фридрихом, силушки нет…

Елизавета не любила, когда перечат:

– На твою силушку никто и не глядит. Ведомо, что слаб ты… Да не тебе драться, а солдату.

– Неучены мы, матушка. В дураках ходим!

– Все неучены, пока не биты, – отвечала Елизавета.

– Где уж нашему российскому плюгавству с королем прусским тягаться! Ты гляди-кось, как он по Европам чешет… Как даст – все враз костьми ложатся без дыхания.

– Трус! – крикнула Елизавета. – Гляди на меня: женщина слабая, ногами больная. И – не боюсь! Такую войнищу затеваю… Ступай же прочь, скула рязанская. И чтобы не мешкая, в Ригу ехал – армия не ждет, ступай прочь!

Апраксин, навзрыд плача, выкатился за двери. Там его снова подхватили румяные пригожие бабы. Снова распустились в воздухе легкие цветастые платки:

Когда галера отплыла, Елизавета взглядом подозвала к себе адмирала. Мишуков без робости подошел.

– Захар Данилыч, что скажешь-то? – спросила она подавленно. – Хоть вы, флотские, утешьте меня.

– А мы люди не вельможные, – отвечал ей адмирал. – От нас, кронштадтских, ты токмо единую правду услышишь! Батюшка-то твой меня палкой бил еще в чинах лейтенантских. Бил он меня и приговаривал: «Ой, и дурак же ты, Мишуков! Ну, кто же говорит вслух то, что думает?» Однако говорю по-прежнему – все, что думаю!

Елизавета, смеясь, протянула ему руку:

– Шут с тобой. Целуй же…

Этикету не обучен, адмирал схватил царицу за руку, поцеловал выше запястья. Понравилось – и еще разок чмокнул.

– Ох, и боек ты, флотский, – удивилась Елизавета. – Сколь же лет тебе, Захар Данилыч?

– На восьмую десть меня уже кинуло.

– А не робок ты, старче?

– Чего? – не сразу расслышал адмирал.

– Не совсем-то молоденький ты, говорю.

– А-а-а… Только б на абордаж свалиться, а в драке-то я горяч бываю. Вот, помнится, случай был… ишо при баталии Гангутской, при батюшке твоем, случилось мне раз…

– Ну-ну, погоди! В порядке ли эскадр свой содержишь?

Мишуков стал загибать перед ней тряские синеватые пальцы:

– Не флот у тебя, матушка, а дерьмо протухшее. Ты бы помене на гулянки тратилась, а лучше бы флоту деньжат скинула. Смотри сама детально: кильсоны в течи, брандкугелей нехватка, рангоут погнил, такелаж размочалился…

Елизавета поспешно закрыла уши:

– Ой, батюшка, что ты меня ругаешь? Да еще слова-то какие зазорные придумал… Скажи по милости языком внятным: галеры твои потопнут или не потопнут, если их в море вывести?

Мишуков ответил:

– А чего им тонуть, коли мы на них плаваем? Подобьем где надо паклей да просмолим. Поплывут, куда ни прикажешь.

– А матросы мои – здоровы ли?

– Кррровь с ррромом! Секи любого, матушка: ему – хоть бы што, даже не обернется…

Елизавета, удовлетворенная, поднялась:

– Термин свой из дворца вынеси: я в морской брани не смыслю. – Раскрыла веер и обмахнулась. – Отпиши Кашкину, Петру Гаврилычу, в Ревель, дабы эскадр весельный в самой скорости был готов. Бомбардирской же эскадре Сашки Вальронда быть начеку загодя. И города прусские, кои у моря стоят, по плану Конференции, брать будем совокупно – и армейски и флотски!

Раскрыла шкатулку, среди жемчугов и ниток коралловых нашла свою орденскую ленту. Потянула ее из вороха драгоценностей:

– Нагнись, адмирал… жалую! Хоть и облаял ты меня сердито, а всё едино… флотские люди мне любы: они не скулят!

– Матушка, – проскрипел старик. – На кой мне ляд лента твоя, коли помру скоро. В гробу я и без лент хорош буду! А лучше дозволь еще разок ручку поцеловать? Уж такая она у тебя… вся белая, пребе-е-елая!

Узнав о назначении Апраксина, Фридрих обрадовался:

– Апраксина можно смело подкупить через великую княгиню Екатерину: он слишком расточителен и постоянно нуждается…

Посол Митчелл из Берлина диктовал своему коллеге Вильямсу:

«На этом основании прусский король полагает, что Апраксину можно предложить известную сумму денег, лишь бы он задержал движение русских войск…»

Вильямс поручил это Бестужеву, и чередою великолепных пиршеств Апраксин был надолго задержан в Петербурге – вдали от армии, которая, кутаясь в прогнившие от сырости плащи, грелась у походных костров в промозглых лесах Ливонии.

Расквашивая дороги, хлынули осенние дожди – желтые и неуемные. Потом закружились белые мухи; близился 1757 год, а командующий все еще пировал на берегах Невы… Однажды Апраксин прямо спросил великую княгиню Екатерину:

– Ваше высочество, ехать мне к армии или не ехать?

На что получил ответ, все объяснявший:

– Ежели вы, Степан Федорович, останетесь в Петербурге, к армии не отъезжая, этим вы проявите преданность к моей особе…

Здоровье Елизаветы Петровны снова ухудшилось, и все ждали рокового исхода; потому-то заговорщики и не хотели отпускать Апраксина к армии – фельдмаршал был нужен для конъюнктур внутренних. Но флот и армия, далекие от придворных затей, верой и правдой служившие лишь целям Отечества, – эти два живых и сложных организма были уже давно готовы к походу.

И это была та сила, которую не могли подкупить никакая секретная дипломатия и никакие бешеные деньги.

Россия уверенно покоилась на этой силе.

Фридрих выжидал весны, чтобы начать новую военную кампанию. Англия, заварив всю кашу в Европе, спокойно свернула свой лисий хвост на островах и посматривала прищуренным глазом, что получится из этого густого кровавого варева. Фридрих, по сути дела, оставался один, но…

– Натиск! – утверждал король. – Моего меча никто не увидит, только блеск его ослепит Европу… Один удар – Австрия, второй – Франция, шведы – это вообще не вояки, а тогда останется ленивая Россия, с которой расправимся на сладкое.

Иногда, впрочем, прорывались сомнения.

– Как здоровье Елизаветы? – терзался король. – Неужели она переживет эту зиму? Что в Петербурге?..

А в Петербурге только и говорили, что Елизавете Петровне все хуже и хуже. Лейб-медик Кондоиди по секрету утверждал, что императрица доживет только до весны. Это радовало сторонников Фридриха и пугало честных патриотов России, которые понимали: умри Елизавета – и все обернется бесчестием русскому имени…

В один из дней Елизавета ткнулась в стенку. Руки раскинула, закричала истошно:

– Помогите мне… Я ничего не вижу, люди!

Она ослепла. Зрение скоро вернулось к ней, она пришла в себя от страха, выпила бокал венгерского и схватила лейб-медика Кондоиди за длинный нос:

– Я тебе, черт византийский, еще покажу кузькину мать… Посмей мне кляузы строить! Это не я, а ты,