надо признать, он был абсолютно искренним!

– Фридрих шибко захватчив стал, – рассуждал канцлер. – И, ославя его, мы сделаем короля нестрашным и незаботным…

Но сейчас (вот именно сейчас!) Бестужев-Рюмин сильно нуждается в очередном «пенсионе». Получилось так, что Елизавета подарила ему недавно дом остермановский, и на его ремонт канцлер разграбил казну России по двум коллегиям сразу. Началась бурная переписка дипломатов Европы: как бы выручить из долгов русского канцлера? Лондон по-купечески скаредно напомнил Бестужеву, что совсем недавно отвалил ему 10 000 фунтов: мол, пора и честь знать. Дрезден, также входивший в «систему», плакался на свою непроходимую бедность. А скупердяйка Мария Терезия капнула из Вены на брега Невы столь жиденько, что великий канцлер великой империи и мараться австрийской подачкой не пожелал.

– Это мне на един зуб токмо! – вспылил Бестужев, и теперь, как манны небесной, выжидал приезда английского посла Вильямса: «Даст или не даст? Сказывают знающие, что тороват сэр…»

Иметь друзей канцлер считал дурацкой роскошью. Но зато его одолевали собутыльники: Санти, Прассе и Функ, бывший платным шпионом Фридриха; Бестужев был пьяницей британской школы – твердым в речах и походке. Когда требовалось решать сложный ход в дипломатии, канцлер в одиночестве выхлебывал графин и рисковал, рисковал…

Но рисковал всегда крупно, прибыльно, везуче!

В один из дней к дому канцлера подкатил возок нерусский, вылез из него старик суровой видимости, в руке – дубина. Лакеи дышали в мерзлые стекла, чтобы разглядеть гостя.

– Братцы его сиятельства! Братец пожаловали…

Выскочила на крыльцо старая карлица. Заплясала по снегу заплатанными валенками. Брат великого канцлера Михайла Петрович Бестужев-Рюмин, взял карлицу на руки, словно дитятко, поцеловал ее, старую и добрую, в дряблые холодные щеки.

– Нюшка, – сказал, – родимая… Рада ли?

– Ой! – ответила карлица и обняла его за шею.

Так вот, с уродкой на руках, стуча палкою по ступеням, поднялся Михайла Бестужев в покои – дипломат прожженный, патриот страстный, все изведавший, все вынюхавший. А наверху – его высокое сиятельство, братец младшенький, великий канцлер и превеликий плут.

– Мишка! – сказал надменно с высоты. – Ты бы хоть ноги с улицы вытер. Ковры персицкие-то…. Мне на вас не напастись!

Поцеловались братцы. Но совсем неласково – более для прилику, чтобы сплетен лишних не было. Сел старший, как гость, в красный угол. Долго не отрывал глаз от пыльной рамочки, что висела – посередь родни, дальней и ближней, – кривенько. И смотрела на Михайлу Бестужева из этой рамочки красавица, вся воздушная, это – Аннушка Головкина. Едва-едва медовый месяц и дотянул с ней: язык ей вырезали, кнутами выстебали спину и сослали пересчитывать остроги сибирские.

Не выдержал тут воспоминаний Михайла Бестужев, слезу вытер:

– Алешка, скажи… Ведь и ты, подлый, руку к ней приложил?

– А ты не хнычь, – резко отвечал канцлер. – Коли карьер хочешь провесть меж Сциллою и Харибдою, так баб неча жалеть! Вон я, смотри, каков: сына своего родного в Петропавловскую крепость засадил. И пусть сидит! Зато никто мне глаза не колет, что личное прихлебство имею. Не таково время, братец, чтобы мелких людишек жалеть…

– Бог тебе судья, брат, – отвечал Михайла Петрович. – И не о том речь. Прости, коль почешу место, которо чешется. Негоже, братец, ты Россию ведешь. Не в тую сторону наклонил ты ее… как бы, гляди, не опрокинулась она!

– У меня – система! – сразу вспылил канцлер и прошелся перед братом, крепко стуча башмаками; резало глаз от сияния бриллиантовых пряжек на них.

– Система… ну-ну! А только Петр Алексеич, царствие ему небесное, в политике гибок был. Яко змий, бывало! Оттого-то и ладил. Да и ковров персицких не заводил. Из-за рубля сам давливался, а людей за копейку давливал. И система твоя не от Петра корень ведет, а от графа Остермана – врага русского!

Канцлер стройно вытянулся – даже помолодел в гневе.

– Мишшш-ка, – шепнул он. – А ты, кажись, по дороге ко мне сначала к Ваньке заезжал Шувалову… Опять ковы противу меня? Опять слетаетесь требуху мою клевать, вор-рроны?

– Нос-то у тебя долог, – ответил брат, – а откеда дерьмом понесло, того не чуешь… Ведомо ли тебе, что австрийский канцлер Кауниц чуть ли не полы у маркизши Помпадур в сенях моет?

Алексей Бестужев даже растерялся, но тут же огрызнулся.

– Вранье, – сказал. – Кто поверит в сие? Парижу с Веной в друзьях не бывать. Бурбоны с Габсбургами еще со времен кардинала Ришелье царапались. Двести тридцать лет вражда их длится… А наш враг – Фридрих: он Силезию у австрияков отхватил, значит, нам прямая выгода Вены держаться. Поелику Вена, по нраву нам, зуб на турок имеет. А в морях мира да будет навечно Англия, крепкая и денежная… Вот и все. Вот тебе система моя!

– Фридриха потоптать надобно, – кивнул Михайла Бестужев в согласии. – Но, гляди сам, как бы не обмишурили тебя лорды.

– Меня? – захохотал канцлер. – Да я маркиза Шетарди[4] и того сковырнул отсюда. А уж как силен был! В одном шалаше с императрицей костры жег… целовался с нею! Только его и видели…

И снова посмотрел Михайла Петрович на красавицу жену: безъязыкая, где-то она ныне мается? И – позлобел на брата:

– Ты и русских людей, по дружбе с Бироном, сожрал тысячами!

Даже бровью не повел канцлер. Ответил с вызовом:

– Так и что с того? Меня жрали, и я жру. Вот, выходит, мне и хлеба не надобно. Коли нужда явится – тебя, брат, тоже сожру, а на тот день сытым буду!

– Душегуб ты, Алешка. – сказал Бестужев-старший, вставая. – Не токмо кровь на тебе, а и… крамола! Вор ты, погубитель…

Канцлер, побелев, вцепился в брата; Михайла Петрович как-то извернулся и огрел его дубиной своей вдоль спины. Но не рассчитал сил. Великий канцлер прямо перстнями, да в лицо ему – рраз! Покатился старый вельможа с лестницы, а за ним и палка его – тык-тык-тык по ступенькам.

Внизу завизжала карлица:

– Батюшка Михайла… ой, родненький мой!

– Цыц, – сказал ей тот, поднимаясь. – Цыц, Нюшка…

Встал старый дипломат, смахнул кровь с лица, а наверху – канцлер. И поклонился брат брату – старший младшему:

– Ну, спасибочко, братец, за привечаньице. Угостился я славно. Но с сей минут – враг я тебе кровный и страшный!

И – ушел, грохоча палкой. А канцлер в тот же день запил. Пил много, в похвальбе и в лютости. Да все с актерками итальянскими. Опять Санти, опять Функ, опять Прассе… На пятую ночь разгула, в самый-то его угар, ворвалась жена – графиня Альма Беттингер (пиявица, чтоб ей сдохнуть, которую он еще молодым из прусских земель вывез).

– Встань! – сказала по-немецки, ибо другого языка не ведала. – Встань, хоть мертвый встань. Тебя императрица зовет.

Актерок прочь выгнали. Бестужев лег на диван, закатал рукав камзола. Тупо и пьяно смотрел старик, как нож цирюльника рассек ему руку. Черная густая кровь, перекипев от бешенства, хлыстом ударила в чашку…

– Еще, – велел канцлер, и ему подставили вторую посудину. – Не жалей! – И щедро наполнил кровью третью чашку (последнюю).

Встал. Пошатнулся. Вытер лысину льдом. Натянул парик. Поехал…

Летний дворец, строенный посреди Летнего сада, был в этот час темен, как гробовина. Лакейский люд притомился – дрыхнул теперь по углам, где ночь застала. Императрица, кутаясь в меха, как привидение блуждала среди зеркал – мутных и неровных; колебалось всюду ее неяркое отражение.

– Пришел? – прошептала она с яростью, и часы в глубине дворца пробили трижды. – Ну, то-то!..