– А я еще не кончил, – продолжал Милюков. – Когда был назначен Хвостов, терпение нашего народа не истощилось окончательно. Для меня Распутин не самый главный государственный вопрос… Мы дошли до момента, когда терпение в стране истощено…
Спокойным голосом завел речь врач Шингарев:
– Вы назвали себя монархистом. Но, кроме царя, есть еще и Родина! А если царь ошибается, то ваша обязанность, как монархиста, любящего этого царя, сказать ему, в чем он ошибается.
– Доклады царю не для печати, их и цензура не пропустит!
Опять влез в разговор историк Милюков:
– Я по поводу того, что вам некому передать свою власть. Вы назвали тут Трепова! Нужна не смена лиц, а перемена режима.
Наконец-то врезался в беседу и сам Родзянко:
– Согласен, что нужна перемена всего режима…
Протопопов разрыл портфельные недра, извлек оттуда записку сенатора Ковалевского о продовольственном кризисе. Снова закатывая глаза, подобно ясновидящему, министр сообщил:
– Меня! Лично меня государь просил уладить вопрос с едой. Я положу свою жизнь, дабы вырвать Россию из этого хаоса…
Он с выражением, словно гимназист на уроке словесности, читал вслух чужую записку, часто напоминая: «Господа, это государственная тайна», на что каждый раз Милюков глухо ворчал: «Об этой вашей тайне я еще на прошлой неделе свободно читал в газетах». Вид министра был ужасен, и граф Капнист забеспокоился:
– Александр Дмитрич, откажитесь от своего поста. Нельзя же в вашем состоянии управляться с такой державой.
– И не ведите на гибель нас, – добавил Милюков.
Стенограмма фиксирует общий возглас депутатов:
– Идите спать и как следует выспитесь.
Шингарев настаивал на принятии дозы снотворного. Все разошлись, только Протопопов еще сидел у Родзянки. Это было невежливо, ибо семья давно спала, хозяин дома зевал с таким откровением, словно спрашивал: «Когда же ты уберешься?» Но Протопопова было никак не выжить. Часы уже показывали полчетвертого ночи, когда Родзянко буквально вытолкал гостя за дверь.
– Все уже ясно. Чего же тут высиживать?
Сунув озябшие руки в неряшливо отвислые карманы пальто, под которым затаился изящный мундир шефа корпуса жандармов, министр внутренних дел, шаркая ногами, плелся через лужи домой…
«Обидели, – бормотал он, – не понимают… Изгадили и оплевали лучшие мои чувства и надежды. Неужели я такой уж скверный? Паша-то Курлов прав: завидуют, сволочи, что не их, а меня (меня!) полюбил государь император…»
Фонари светили тускло. Сыпал осенний дождик.
Девочка-проститутка шагнула к нему из подворотни.
– Эй, дядечка, прикурить не сыщется?
Глухо и слепо министр прошел мимо, поглощенный мыслями о той вековечной бронзе, в которую он воплотится, чтобы навсегда замереть на брусчатке площади – в центре России, как раз напротив Минина и Пожарского. «Они спасли Русь – и я спасу!» Но это произойдет лишь в том исключительном случае, если Протопопову удастся разрешить два поганых вопроса – еврейский (с его векселями) и продовольственный (с его «хвостами»).
Александр Дмитриевич, шли бы вы спать!
Ну что вы тут шляетесь по лужам?
Наконец, и ваша жена… она ведь тоже волнуется.
Спокойной вам ночи.
Свершилось то, чего народ давно ждал. Гнойник вскрыт, первая гадина раздавлена. Гришки нет – остался зловонный труп. Но далеко еще не все сделано. Много еще темных сил, причастных к Распутину, гнездится на Руси в лице Николая II, царицы и прочих отбросов и выродков…
Часть последняя
Со святыми упокой
Прелюдия к последней части
Я не пишу детективный роман, в котором автору надо бояться, как бы читатель не догадался, что случится в конце, – и потому смело описываю события, возникшие после смерти Распутина…
– Это уж точно – ухлопали мово парнишечку! Юбочки да стаканчики гранены никого до добра не доводили, – рассуждала Парашка Распутина в те дни, когда столичная полиция с ног сбилась, занятая романтикой поисков трупа ее мужа. В отличие от императрицы Парашка никогда не считала своего суженого святым, она была женщиной практичного ума и потому энергично вскрыла полы, разнесла по кирпичику все печки, ободрала со стенок квартиры зеленые обои. – Где ж он, треклятый, деньжищи-то упрятал? Сам сдох, а нас без грошика оставил. На што ж мы жить станем?
Паразиты засыпали в тревоге. Доходов не предвиделось, а работать… об этом страшно подумать! Миллионы протекли, как вода, между пальцев Распутина, но еще многие миллионы рассовал он по тайным «заначкам». Боясь газетной огласки, Распутин мог хранить свои сбережения в банках лишь на подставных лиц…
Мунька Головина подсказала:
– Требуйте от Симановича, он ведал всей кассой.
Аарон Симанович отрекся:
– Распутин? Да я от него копеечки не видывал…
– Звоните Штюрмеру, – точно наметила цель Мунька. – Я знаю, что Григорий Ефимыч сдавал ему на хранение саквояж, а там не только деньги… кое-что еще подороже денег!
Штюрмер сонно спросил в телефон Прасковью:
– А какой Григорий Ефимыч? Распутин? Но я не знаю такого и прошу вас более не тревожить меня по пустякам…
– Звоните в Лавру – Питириму! – скомандовала Мунька.
К телефону подошел его секретарь Осипенко:
– Кто просит владыку и что вам угодно?
– Да я ж прошу, Параскева Распутина, верните камушки…
– Какие камушки?
– Драгоценные, вестимо. Аль не знаете, какие владыка камушки брал от мово муженька на сбережение?
В Александро-Невской лавре повесили трубку. Потом и сама Мунька куда-то провалилась. Раньше квартира от гостей трещала, дым стоял коромыслом, телефон спать не давал с утра до глубокой ночи, а теперь… тишина. На кухне сидела вдовица Распутина с дочками – лакали они чай гольем (без сахару!).
– Вот дожрем, что в дому осталось, и зубы сложим на полку. И на што я за него, охвостника, выходила? А уж какие бывали у меня ухажеры-то… у-у-у! Один купец в Тобольске (как сейчас помню) дело скобяное имел. С гвоздей жил! Уж как он молил меня за него иттить… ы-ы-ы! Дура я, дура. Жила б припеваючи…
Население столицы было столь озлоблено против Распутина, что семья временщика побоялась оставаться на Гороховой: собрав манатки, они тишком переехали на Коломенскую в дом № 9, где императрица сняла для них квартиру. Но и оттуда, не вынеся ненависти соседей, вскоре бежали на Озерки –
