Белецкий вызвал к себе Манасевича-Мануйлова.

– Ванечка, ты давно не мазал Гришку в печати, прошлое забылось, не мешало бы тебе входить в контакт с Распутиным…

Манасевич подумал, как это удобнее сделать.

– У меня приятель – фоторепортер Оцуп-Снарский, которого любит Распутин… устроим! Но мне Гришку уже не догнать.

– Как не догнать?

– А так… за ним присылают авто из Царского, у которых мощные моторы. Дайте мне «бенц» на восемь цилиндров.

– У нас в департаменте только три машины, способные обгонять царские автомобили… Ладно, игра стоит свеч: дам!

К полуночи Белецкий нагрянул в салон Женечки Розен (адрес: Можайская, 39). Никто даже имени у него не спросил, но винца поднесли и кокаинчику дали понюхать. Здесь он увидел за столом полураздетых богинь столичного света и полусвета, в ряд с ними сидели «бобры» – тусклые и жирные, они посверкивали в потемках перстнями и вставными зубами. Великий князь Дмитрий таскал по комнатам, будто знамя, дамский лифчик на палке, а княгиня Стефания Долгорукая (испанка происхождением) кричала ему на всю квартиру: «Митька, черт… рассупонил!» Белецкого поразило, что возле Борьки Ржевского сидел генерал Беляев (по кличке Мертвая Голова), помощник военного министра Поливанова. Ближе к ночи прибыл Распутин, но вел себя очень скованно и все позыркивал на Белецкого, который предложил ему пройтись в туалет, где Степан спустил воду из бачка, чтобы их не могли подслушать.

– Скажи, твой сынок помер? – спросил Распутин.

– Умер, – под шум воды отвечал отец.

Сердечный разговор велся в грязном нужнике.

– Вот видишь! А принял бы ты меня в семье как положено, я помолился б – и сыночек твой жил бы на радость мамочке…

– Ефимыч, кончай эту мороку с сухарями.

– С какими?

– Я все знаю, и если твой Побирушка не прекратит…

– Да он не сухари – он бязевое белье поставляет!

– И если твоя задрыга, баронесса Миклос…

– Сука она! Если хошь, сажай! Слова не скажу. – Распутин (за неимением иконы) перекрестился на водонапорный бачок, который с урчанием наполнялся водою. – Вот те крест святой, говорю тебе истину – копейки ломаной с сухарей не имел!

Гришка не врал: его именем только прикрывались, а «сухарная Панама» обогащала других. Связанный с подпольем мафии, он имел совсем другие источники доходов, о которых Белецкий не знал…

Климович в одну ночь арестовал свыше двухсот жуликов, которые при всей ее первобытной местечковой безграмотности имели на руках дипломы дантистов. Возник громкий по тем временам процесс – липовых «зубодеров» приговорили к ссылке в Сибирь на поселение (до конца войны). Для Симановича это было как гром средь ясного неба – сионисты пребывали в нервном состоянии «шухера», обвиняя судей в закоренелом антисемитизме.

Симанович кинулся к Распутину, а тот сказал, что сделать ничего не может, благо министр юстиции приговор утвердил.

– Ты с наших зубодеров навар имел?

– Ну, имел, – сознался Распутин.

– Тогда… вали министра юстиции.

– А нового-то из кармана не вынешь…

Когда стало известно, что царь вернулся из Ставки, они поехали на дачу Вырубовой – к завтраку. Передаю слово Симановичу:

«Все шло по программе. На завтрак явился также царь со всей семьей… Вырубова была посвящена в наш план и хотела нам помочь. После завтрака она сказала царю:

– Симанович также здесь…

Он (царь) вышел ко мне и спросил: «Что ты хочешь?» Скрывая волнение, я сказал, что имею бриллиант в сто каратов и желаю его продать. Я уже предлагал этот бриллиант царице, но она находит его слишком дорогим.

– Я не могу во время войны покупать бриллианты, – ответил он. – Ты, наверное, имеешь другое дело. Говори.

В этот момент к нам подошел Распутин.

– Ты угадал, – сказал он ему.

Царь… уже предчувствовал, к чему дело сводилось.

– Сколько там евреев? – спросил он.

– Двести, – ответил Распутин…

Я передал царю прошение, которое он просмотрел.

– Ах, это зубодеры! – сказал он. – Но министр юстиции и слышать не хочет об их помиловании…

Распутин ударил кулаком по столу и вскричал:

– Как он смеет не повиноваться тебе?..

Дантисты были помилованы. Они устроили денежный сбор, собрали восемьсот рублей, и на эти деньги была поднесена Распутину соболья шуба. Я же получил от них еврейский медовый пирог, бутылку красного вина и серебряный еврейский кубок».

Жрец «макавы», игравший «наперекор судьбу», в этом месте так наврал, что читать тошно. Мне известно, что Степан Белецкий с хохотом рассказывал генералу Климовичу:

– Гришка наш, уж такой жох, а тут его облапошили! Симанович содрал с «дантистов» за помилование сто тысяч рублей, а Гришке евреи дали шубу; с шапкой… Продешевил! А видел я его вчера на Невском: едет в моторе Вырубовой, довольный такой… барин.

– Но так же работать дальше нельзя! – в бешенстве заорал Климович. – Беззаконие уже вышло за пределы разума!

Ответ Белецкого был вполне академичен:

– В этой погани два главных фактора должны волновать нас. Первый – охрана погани. Второй – наблюдение за поганью. Все это затруднено, ибо Гришка, не хуже Бориса Савинкова, поднаторел в конспирации, и порою он просто уже неуловим для наблюдения. Сейчас я пристегиваю к нему Манасевича- Мануйлова!

– Распутин же страшно зол на Ваньку.

– Это не беда… выпьют… помирятся.

Терехов, Свистунов, Попов, Иванов – филеры наружного наблюдения на площадке внизу лестницы по Гороховой, 64; им скучно, и на подоконнике с утра до ночи они режутся в подкидного.

Был осенний день. В подъезд вошла женщина.

– Скажите, где Распутин живет?

– Здесь. Третий этаж, – сказали ей…

Скоро она спустилась – вся в слезах.

– Чего там стряслось? – спросили филеры.

Рассказ женщины документален:

– У меня муж прапорщик, ранили его, лежит в лазарете на Серпуховской. Говорят, в Ярославль отправляют. А я здешняя, дети… Вот и пришла: просить. Чтобы не отправляли. Впустила меня какая-то девочка. Потом и Распутин вышел (впервой его вижу). И сказал: «Раздевайся, заходи сюда». Тут сама не знаю, что со мною… Без стыда разделась и пошла. Иду и рассказываю о муже. Чтобы не отправляли! А он стал хватать меня… и говорит, чтобы легла. Тут я словно очнулась. Как треснула его! Он записку свою порвал и говорит: «Так негоже, на добро добром платят…»

Старший филер Терехов сказал просительнице:

– А что у тебя, мозгов нет? Не знаешь, куда суешься?