В полчаса все было закончено. Сергей Яковлевич докурил папиросу и пригласил в коляску Чиколини и Кобзева:

– Господа, непременно в «Аквариум». Шампанское сегодня не помешает…

Солнце припекало уже как следует, и они расположились на открытой террасе ресторана. Столы и стулья из соломенной плетенки суховато поскрипывали под ними.

Прислуживал им сам владелец «Аквариума» – Бабакай-бек Наврузович, хитренький татарин с замашками рубахи-парня.

Сергей Яковлевич, несмотря на пластырь, приклеенный ко лбу, был настроен благодушно:

– Что вы предлагаете, Бабакай Наврузович? «Периньон»?.. Что ж, это неплохо.

– Чернолозый «Рюинар», – ворковал ресторатор умиленно. – Вы, конечно, помните, ваше сиятельство? Андрэ де Рюинар, виконт де Бримон, седьмой хозяин монашеской фирмы…

Мышецкий с удовольствием поднял бокал.

– Какие милые люди эти французские монахи! – засмеялся он. – Шампанское выдумали они, шартрез – они, бенедиктин – они же. И живи я в те времена, непременно пошел бы в монахи. Ваше здоровье, господа!

– Говорят, – добавил Кобзев, – монахи выдумали еще и порох…

Чиколини вскоре ушел, призванный долгом своей собачьей службы, и Мышецкий, неожиданно заскучав, спросил:

– Иван Степанович, вы случайно не знаете некоего Виктора Штромберга?

– Нет, князь. Впервые слышу это имя.

– Странно. – Мышецкий качнул пустую бутылку и отбросил ее в кусты. – Я плохо разбираюсь во всяческих партиях, которые растут в России, как поганки под дождем. Но… – Он надвинул цилиндр и потянулся к трости. – Впрочем, это касается одного меня! Пока что…

Они поднялись и пошли на выход из ресторана. Кобзев не стал поддерживать этот разговор. Запахнул старик свое пальтишко, мелкими шажками выступал рядом с высоким и красивым человеком, с которым его связала случайная судьба.

Мышецкий был слегка пьян. Сел он в коляску, положил руку на плечо Ивана Степановича.

– Плоты, – похвалился он, – это ведь я придумал… А?

Кобзев не пожелал отстаивать свое авторство.

– И хорошо придумали, – согласился.

– Бревен жалко, – поскупел Мышецкий. – Лес дорог. Трещит всё кругом…

– Что трещит? – спросил Кобзев, улыбаясь.

– Россия, конечно. – И Мышецкий захохотал, довольный.

Стал накрапывать дождик. Сергей Яковлевич закинул верх коляски. Посматривал вокруг – горделиво, явно довольный собою и этим днем. Незнакомые лица с тротуаров спешили раскланяться перед ним, и он отвечал им – четким и выразительным кивком крупной своей головы.

– Вот здесь я разобью сквер, – показал он тростью вдоль покатой улицы. – Обираловку сотру с лица земли. Тоже будет сад! Пусть чувствуют… «Глаз да глаз!» – неожиданно вспомнил он императора.

Какой-то крестьянин, еще молодой парень, перебежал перед лошадьми дорогу. На голове его был зимний треух, а на плечах – пиджак фабричного мастерового.

– Карпухин! – вдруг окликнул его Кобзев.

Коляска остановилась. Крестьянин торопливо подбежал, стащил с головы треух, глянул на Мышецкого ясными глазами.

– А я до лавки, – сказал он без боязни, обращаясь к Ивану Степановичу.

Кобзев вытянул руку.

– Сергей Яковлевич, желаю вам запомнить – на этого человека вы можете положиться. Бестрепетно!

– Весьма польщен, – ответил Мышецкий и шутливо приподнял цилиндр над гладко зачесанными волосами.

Когда они отъехали, Сергей Яковлевич рассмеялся:

– Простите, я так и не понял: кому же вы меня столь любезно сейчас представили?

– Карпухин, – пояснил Кобзев, не разделяя княжеского веселья. – Это староста поселенцев, отобранных для вашей, как вы любите утверждать, губернии.

– А-а-а… – протянул Мышецкий и выкинул вперед руки, стиснув в пальцах костяной набалдашник трости.

Позади губернаторской коляски прыгал под дождем мужик – босой, в пиджаке с чужого плеча. «До лавки» прыгал.

Он и не знал, бедняга, что судьба его тоже, как и судьба Кобзева, отныне переплетется с судьбой этого человека, который приподнял сегодня перед ним только краешек своего цилиндра.

Мышецкий тоже ничего не знал – следил по сторонам глазами: что бы еще исправить, переиначить по- своему, втравить в этот город свой вкус, свои замашки.

– Задворки, – сказал он, – мы живем на задворках империи!

Вечером его запросто навестил – проездом через Уренск – генерал Аннинский; он был подавлен и печален.

– Вы еще не слышали, князь? – спросил он. – В здании финского сената убит генерал-губернатор Бобриков… Бот вам плоды правления Вячеслава Константиныча!

Мышецкий невольно поежился: он, как чиновник, тоже ведь вылупился из яйца, которое высидел Плеве в своей канцелярии, и потому круто перевел разговор:

– А как вы, генерал, расцениваете сражение под Цзиньчжоу?

Аннинский вяло махнул рукой:

– Ляпнул один дурак поначалу где-то под аркой Главного штаба: мол, шапками закидаем! Да вот шапок-то, видно, и не хватает. Смешно, князь, – наделяют солдат образками с Серафимом Саровским… Прав умница Драгомиров: мы их – иконами бьем, а японцы нас – шимозой да пулями! Глупо все!

Мышецкий вспомнил о том, что он все-таки камер-юнкер, придворный, и заступился за царя, сам того не желая:

– Да, его величество очень верит в Серафима… Изображение его я даже видел в кабинете царя. Но это скорее лишь спальное приложение к высочайшей постели, ибо Саровский якобы даст им наследника после четырех дочерей…

Распрощались они суховато – у каждого болело свое.

В чахлый садик, что навис над рекою, в воскресенье пришли с трубами гарнизонные солдаты. Уселись рядком, посмотрели на капельмейстера в чине фельдфебеля и дружно раздули щеки.

Закружились головы переспелых гимназисток, забыли они про экзамены, и стало веселее на улицах от молодых лиц, еще не знающих огорчений. А солдаты листали перед собой нотные листы, все косились на своего фельдфебеля и дули и дули в медноголосые трубы.

И они – эта серая скотинка – вдруг расцветили город под вальсы и польки: солдаты щедро дарили обывателям светлую печаль прошлого, сладкую тоску по любви и доброму слову…

Коснулась музыка и Мышецкого: провел он ладонью по лицу, будто смахнул надоедную паутину, и спросил в пустоту – тихо-тихо:

– Лиза, Лизанька, почему вы меня разлюбили?..

Было уже за полдень, когда в доме вице-губернатора раздался резкий и короткий звонок с улицы. Так мог позвонить только человек, который знает, что ему нужно в этом доме, и которому непременно нужно быть в этом доме.

– Господин Иконников, – доложила горничная.

Мышецкий долго-долго протирал стеклышки пенсне.

– Нет, – ответил он, наконец, все продумав. – Не принимать и впредь… Хотя постойте! Я сам спущусь, а то вы, подозреваю, не сможете передать смысл моего отказа…

Он накинул сюртук, спустился вниз. Замер:

– Вы… Иконников?