При пожаре 25 июня 1768 года выгорела почти половина Ярославля, и память об этом дне очень долго хранилась среди жителей, которые, уже дряхлыми старцами, дожив до времен Пушкина и Лермонтова, поучали внуков и правнуков:

– Не шуткуй с огнем, а где вино на столе, там особливо надобно от огня иметь бережение.

– Дедушка, а откель пожар зачался?

– Вестимо где – в кабаке. Были б тамотко трезвые, так рази такое бы полыхание допустили?..

“Первое запаление, – по свидетельству документов, – по­следовало на питейном дворе ведерной и чарочной продажи”. Нет смысла перечислять ущерб, погибло в огне лишь трое посадских, зато город выжгло дотла, не стало даже острога и магистрата, исчез Гостиный двор с его 583 лавками, не стало и “торговых” (то есть платных) бань, в которых мылись горожане, своих бань не имевшие... Вот после пожара и состоялось явление из дыма отставного поручика Семена Самойлова.

Члены магистрата ютились в сиротском суде, обсуждая, как помочь городу в его бедствии, когда поручик предстал перед ними со словами:

– Мне бы снасти от вашей милости выправить.

Вроде бы человек собрался поймать “шекснинску стерлядь золотую”, что была воспета Гаврилой Державиным, но далее речь пошла совсем об иных “снастях”.

– Беспокою вас не напрасно я, ибо состою хранителем вещей, для государства значительных и драгоценных.

– А что за вещи-то у тебя? – спрашивали.

– Для соблюдения благочиния и порядка очень необходимые, как-то – кнуты, щипцы для вырывания ноздрей и железные клейма, коими метить людишек положено...

Битых кнутом, с ноздрями рваными, да еще клейменных раскаленных железом, людьми не считали – их и звали не людьми, а “шельмами”. Перечислив набор своих сокровищ, их хранитель в ранге поручика добавил, плача:

– Во время пожара снасти мои то ли сгорели, то ли украдены, а заплечных дел мастер пропал вместе с ними...

При этом выложил бумагу, не им писанную – по причине безграмотности, но им продиктованную, в которой Самойлов просил канцелярию, чтобы “благоволила приказать все оныя снасти искупить”.

– На “искупление”, – отвечали ему управители славного города Ярославля, – в магистрате денег нет и не будет... Нельзя ли кнутья твои заменить плетями обычными?

На что и был получен ответ от Самойлова, чторусский человек плетей не боится. “Вообще ярославцы, – писал историк, – смотрели на плеть как-то нежно, почти благодушно, считая ее орудием очень легким, каким она и была действительно – по сравнению с кнутом: кнута наши предки страшно боялись!”

Доказав всемогущество кнута в добывании на допросах истины, чтобы тем же кнутом потом и наказывать за ту же самую истину, Самойлов усугубил положение ярким пророчеством:

– Опосля пожара, когда из острога все колодники разбежались, теперь честному люду проезду на дорогах не станется. А у нас, как на грех, ни одного кнута... Узнай об этом разбойнички – то-то они возликуют!

– Да, – согласились члены магистрата, понурив головы, – час от часу не легше, и что тут придумать? Надо бы в Москву писать... Пущай знают, как мы тут мучаемся.

– Чего в Москву? Сразу в Питер, чтобы нам эти снасти выслали. Иначе, ежели наших людишек не пороть да не клеймить, так они совсем распояшутся... Слыхали небось? Намеднись-то даже Кучумова на мосту обчистили, а ведь он уже и не человек, а с медалями ходит.

– Верно, – заговорили все разом за столом магистрата, – господину поручику окажем почтение, чтобы без снастей не остался... Как не помочь?

Решено было так: ехать Самойлову по уездам провинции – в Кинешму, Романов и Пошехонье, и пусть воеводы тамошние “снастями” поделятся. Кинешма отбоярилась быстро. Самойлову было сказано, что у них всего один кнут, а чтобы ноздри рвать и шельмовать печатями – для этой надобности преступников они в Москву отсылают. В Романове воевода поручика высмеял:

– Спохватились! Да вы нешто и газет питерских не читаете? Ведь уже было писано, что у нас еще в прошлом годе пожар случился... Вот в Пошехонье, может, и сыщется какой-либо кнут лишний, ибо пошехонские давно не горели!

Но ехать в эти мрачные края Самойлов боялся. Неудивительно – и любой испугался бы, ибо Пошехонье императрица Елизавета отдала тем солдатам, что возводили ее величество на престол; получив звание “лейб-компании”, эти вчерашние солдаты вдруг стали дворянами, обзавелись гербами и поместьями, тираня своих мужиков хуже разбойников. И сами они – по рассказам – от разбойников ничем не отличались.

Вот и сам пошехонский воевода...

– Зачем пожаловал? – зычно вопросил он поручика.

Накануне, отъезжая в Пошехонье, тот отслужил в церкви молебен “за здравие”, чтобы Господь Бог помог ему живым вернуться, и отвечал он воеводе с великой робостью:

– Мне бы кнута хорошего...

– Так за чем дело стало? – радостно воскликнул воевода, и на свист его разом вбежали добры молодцы, все ростом под потолок, кровь с молоком и пивом. – Гляди какие! – похвастал воевода. – Сорок восемь эфтаких нарожал я от баб разных, они вмиг разложат тебя и всыпят... Ха-ха-ха!

– Го-го-го, – заржали сыновья-пошехонцы.

Тут наш бедный поручик от страха самую малость в штаны согрешил, говоря, что его сечь нельзя, потому как он человек казенный, при чинах и жалованье казенном.

– И бумага у меня казенная, в коей все писано...

Узнав же, что Ярославль униженно просит Пошехонье поделиться “снастями”, воевода обнял Самойлова и даже расцеловал:

– Нешто ж мы, пошехонцы, звери какие? Нужду вашу приемлем душевно, снабдим инструментом добрым... Что там один кнут? Мы люди щедрые. Бери пять, чтобы не все измочалились...

Дело оставалось за малым – сыскать заплечных дел мастера, но его-то как раз и не было. Чины магистратские обещали Самойлову жалованье повысить, чтобы сам кнутобойничал.

– Того быть не может, – оскорбился поручик, – чтобы я, дворянин, мужиков да баб заголял, стегаючи...